Вот его карандаш коснулся уже бумаги

Собеседник - Николай Котенко

Опубликовано в журнале «Аврора» №9, 1976 год.


 

 Юрий Левитанский, пройдя вместе с другими поэтами «военной» генерации по фронтовым дорогам, на мирном пути к популярности, к массовому читателю значительно «отстал» от своих товарищей. Причиной, я думаю, было и то самое «иду не спеша», о котором он писал в одном из ранних стихотворений, и предпочтение внутреннего монолога выступлению «с трибуны», а тем более — эстрадному, и, очевидно, врожденная скромность и даже застенчивость.
   Заманчиво, конечно, всюду поспевать за веком, «быть с веком наравне», да не так уж и сложно фиксировать его события в стихах, «чутко» откликаться на запуск очередного спутника или пуск очередной электростанции. Гораздо сложнее — проникнуть в глубинную сущность события и предмета. Но пристальное прислушивание к миру, несуетное вглядывание в него — вознаграждаются в конечном итоге. Чувство слияния со всем сущим, ощущение взаимной зависимости огромного мира и маленького человека цементируют стихи разных лет и разных книжек, выносят на читательский суд не разношерстное «Избранное», но цельную книгу1.
   Уверен — ни одного читателя книги Левитанского не оставит равнодушным изящное, тонкое, многозначное стихотворение «Элегия». Во сне, происходящем «в минувшем веке», поэт видит порубку вишневого сада, видит «аккуратных», «деловитых» дровосеков, которым «смешны витающие в облаках».

...Ну, полно, мне-то что быть в обиде! Я посторонний. Я ни при чем.
Рубите вишневый сад! Рубите!
Он исторически обречен.
Вздор — сантименты! Они тут лишни.
А ну, еще разик! Еще разок!
...И снова снятся мне
вишни, вишни.
красный-красный вишневый сок.


   Итак, Человек (с большой буквы!) был всегда и останется навсегда мерой всего сущего. Этот вывод Левитанский проверяет «в разных измерениях». Обращаясь к истории, в поэме «Мама и космос» он повествует о том, как человек создавал и отстаивал первое государство раскрепощенной личности, с каким несравненным стоицизмом переносил все лишения ради сохранения своей свободы:

Время первых великих стараний и возвышенных самых идей
было бронзовым веком тараней,
веком каменных очередей.


   Отношение к истории поэт истолковывает как осознание своей незаменимости в ней и неизбывного перед нею долга:

И должен я выйти на сцену и весь этот хаос облечь
в поступки, движенья и жесты,
в прямую и ясную речь.


   Это не самоуверенность, не самовознесение — это, если хотите, еще одно слово в извечной дискуссии о «чистом» и пристрастном искусстве, о степени взаимозависимости поэзии и жизни.
   После процитированных стихов уже чисто риторически звучит вопрос: «Откуда вы приходите, слова?..» Но здесь естественно — как все в этой книге, потому что написана она цельным и умным человеком, — возникает тема ответственности за слово произнесенное: ответственности перед человеком, перед его прошлым и будущим, перед историей. Впервые эту ответственность познал наш далекий предок, когда решился назвать безымянные до того предметы и явления: «И пращура охватывает трепет, едва доходит до его сознанья, какая тяжесть на его плечах». Оно, это чувство, не позволяет поэту выключить «синюю лампочку» воспоминаний о павших своих фронтовых товарищах, не позволяет ему забыть о неумолимо движущемся времени, подсекающем «стебельки секунд».

— Смотри, — говорят, — смотри!    А что на твоих часах?
И некуда мне бежать.
   Весь век я у них в плену.
— Ты спишь? — говорят. — Так-так!
  — Встаешь? — говорят. — Ну-ну!


   Сомнительна значительность художника, который «быстро» пишет, «не думая, а что же значит, что за стеною кто-то плачет». По словам известного исландского писателя Халдора Лакснесса, «источник прекраснейшей песни — это сочувствие». Сочувствие, соучастие в чужой беде — без этого немыслимо истинно гуманистическое искусство.

...Я не могу испытывать страданье и жизнь моя мне кажется пуста
лишь оттого, что где-то в мирозданье
погасла безымянная звезда.


    От вселенских, космических категорий автор в лучших стихах переходит к человеку конкретному, своему земляку, соседу. Сколько раздумий и сколько добрых чувств пробуждает в нас фигура «старой женщины с авоськой» в одноименном стихотворении! Юрий Левитанский — поэт «внутреннего монолога», поэт элегии, раздумья.
   Слово — коварно: оно способно завораживать не только читателя, но и поэта. И когда поэт теряет власть над ним, из хозяина становится слугой, слово способно на всяческие «шалости». В одних случаях рождаются «красивые» банальности (апрель складывает капель в «копилку по копеечке», а потом покупает «на эту медь себе рубаху синюю»), в других — страдает смысл, логика вещей: вряд ли, например, уместны в одном стилистическом ряду пляшущий «молодой цыган» и «орган», так же как непонятны и неприемлемы попытки оправдать человека, повсюду таскающего с собой орущий транзистор, такой философией: «Потому что время не такое — не такое время, чтоб молчать!» Иногда, увлекшись рисунком или звучанием слова, поэт преступает границу между уравновешенностью и холодностью, философичностью и равнодушием («Время, бесстрашный художник...»); утрата чувства меры, такта приводит к длиннотам и суесловию, примеры — «Сон об уходящем поезде» или «Прощание с книгой», где для выражения мысли не новой и неглубокой израсходовано слишком уж много слов и азарта:

Все проходит в этом мире,
снег сменяется дождем,
все проходит, все проходит,
мы пришли и мы уйдем.
Все приходит и уходит
в никуда из ничего.
Все проходит, но бесследно
не проходит ничего...


   Но слово обладает и неизмеримой силой. «Содружество карандаша и бумаги» может быть причиной «человеческих озарений». Об этом напоминают лучшие стихи новой книги Юрия Левитанского. 



________________
1 Юрий Левитанский. ВОСПОМИНАНЬЕ О КРАСНОМ СНЕГЕ. Изд. «Художественная литература». М., 1975

Другие материалы