«Откуда вы приходите слова?»

Собеседник - Николай Котенко

Опубликовано в журнале «Сибирь» №6, 1971 год.


Юрий Левитанский. Теченье лет. Стихи. Восточно-Сибирское издательство, 1969.
Юрий Левитанский. Кинематограф. Стихи. «Советский писатель», М., 1970.

 Изучение, познавание планеты началось для Ю. Левитанского во фронтовом окопе. Там, оглушенному канонадой, прижатому к земле бойцу трудно было охватить взглядом весь необъятный мир, уловить непростые его связи и противоречия. — «Не землю я видел в те годы, нет. Почва была видна» (Теченье лет). В ту пору для поэта земля «вся измерялась длиной броска, мерам нынешним вопреки. До второй избы. До того леска. До мельницы. До реки...» Так познавалась «почва», — и это было далеко не то, что именуется у теоретиков «изучением материала», поэт не выбирал себе пейзажа, не было величественных гор, безбрежных полей, — был едва заметный холмик, который, однако, защищал от вражеского огня, маленькая речушка ставила перед человеком космические проблемы: «Я под утро в узкий окопчик лез, и у самых моих бровей стояла трава, как дремучий лес, и, как мамонт, брел муравей...» Потом, отстояв эту «Маленькую землю», защитив телом своим миллионы таких клочков-«земель», — начал он создавать из них мир. Вселенную:

    ...Все вокруг обретало связь.
Изменялся мир изначальный мой,
     протяженнее становясь.
Плыли страны. Вился жилой дымок.
     Был в дороге я много дней,
Я еще деталей видеть не мог,
     но казалась земля крупней.

 Это чувство — слияние со всем сущим и ощущение взаимной зависимости огромного мира и маленького человека, это качество — обретение масштабности, — поворачиваясь к нам различными сторонами многогранника, цементирует стихи разных лет и разных книжек, выносит на читательский суд цельную, организованную единым сюжетом мысли работу поэта. Заявив без рисовки: «Я песчинка. Я затерян во Вселенной...» (Теченье лет); избежав плакатной гигантомании, проведя образ через рвы и тернии философских раздумий, сказать;

И вздыхает, и бормочет, засыпая.
На плечо мне свою голову клоня.
Одинокая планета голубая,
Как ребенок, на коленях у меня... —


 «... В эпоху быстрых темпов художник должен думать медленно» (Ю. Олеша «Пьесы. Статьи о театре и драматургии. Искусство. 1968, стр. 95) — в этих иронических словах Ю. Олеши есть своя высокая правда. В жизни Ю. Левитанского уместились и «Керосиновой лампы трехлинейные меры», и «Электронные лампы на орбите Венеры» (Теченье лет). Заманчиво, конечно, всюду поспевать за веком, «быть с ним наравне», да не так уж и сложно фиксировать его события в стихах, «чутко» откликаться на запуск очередного спутника или пуск очередной электростанции. Гораздо сложнее — проникнуть в глубинную сущность события и предмета, познать в них себя. Поэт не раз сетует на свою медлительность: «А я так медленно пишу... как землю черную пашу» (Кинематограф). Однако эта трудная «вспашка», пристальное прислушивание к миру, несуетное вглядывание в него вознаграждаются в конечном итоге.
 Очень сомнительна значительность тех художников, которые «быстро» пишут, «не думая, а что же значит, что за стеною кто-то плачет...» Название своей последней книжки — «Кинематограф» — Ю. Левитанский расшифровывает следующим образом: «Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино», как бы свидетельствуя этой формулой свое бескомпромиссное отношение к извечному разделению жизни на «добро» и «зло» — на «белое» и «черное». Но, по словам известного исландского писателя Халлдора Лакснесса, «...понять борьбу между двумя противоположными силами души — это еще не источник, из которого рождается песня. Источник прекраснейшей песни — это сочувствие». Сочувствие, соучастие в чужой беде — без этого немыслимо истинно гуманистическое искусство.

...Я могу испытывать страданье
И жизнь моя мне кажется пуста
Лишь оттого, что где-то в мирозданье
Погасла безымянная звезда.
                                               (Кинематограф)


 Это — декларация доброты абстрактной и, в общем-то, ни к чему не обязывающей. Красивые слова, общее место, — Ю. Левитанский, конечно же, понимает это. От вселенских, космических категорий приходит он в лучших стихах к человеку конкретному, своему земляку, соседу.
 Сколько раздумий и сколько добрых чувств пробуждает в нас фигура «старой женщины с авоськой» в одноименном стихотворении Ю. Левитанского! Город, который постоянно «куда-то... спешит, торопится на ярмарки, на рынки... проглатывая прессу на ходу», — город этот нивелирует, обезличивает человека и — что самое страшное — зачастую равнодушен к личности, разрушает древние связующие нити (коммуникации) между людьми. Самое полное и самое безысходное одиночество можно познать в большом городе. И — как важно, что в этой спешке, в «наше время, время пик» (Кинематограф), когда мы не успеваем «друг друга пожалеть, от несчастья от чужого ошалеть», — поэт делает эту тему одной из заглавных в своем творчестве. Жалость, она не всегда унижает... Ю. Левитанский — поэт «внутреннего монолога», поэт элегии, раздумья. Он заявляет: «А что же касается мод, мне все-таки нравится мода, согласно с которою ода нелепа, как старый комод» (Теченье лет). Этот максимализм, конечно, нельзя принимать буквально, не стоит искать в нем поэтических обобщений, — это только утверждение своего права на свой стих. Это — в защиту того стиха, который трудно рождается, который торит свою нелегкую дорогу к читателю, не спеша поразить его скороспелой оригинальностью, ребусом или сверхоперативностью. Здесь и одна из причин несколько запоздалого выхода поэта «на сцену» («Были мы в юности ранними, стали от этого поздними» (Теченье лет).
  Умение жизненные передряги и курьезы воспринимать «философски», не поднимать по всякому поводу бурю в стакане воды, памятуя об относительности всего происходящего, — принцип, которому Ю. Левитанский, к счастью, изменяет очень редко.

...Понимал я, что сущность предмета
Может с внешностью быть не в ладах...
                                             (Теченье лет)


 Сущность предмета... Относительность всего происходящего. Способность трезво сопоставлять события, факты... Но сопоставлять с чем?
 Мы читаем многочисленные «пейзажные» зарисовки Ю. Левитанского (дальше будет понятно, почему я заключил в кавычки это определение). Вот, посмотрите, как тонко, как зримо и неординарно выписан пейзаж осени:

Она в бору, как в заселенном
Во всю длину и глубину
Прозрачном озере зеленом.
Где тропка стелется по дну,
Где издалека залетая,
Лучи скользят наискосок,
И словно рыбка золотая.
Летит березовый листок...
                               (Теченье лет)


 Казалось бы, гордиться поэт должен этими строками. Так что же мучает его, чего еще ищет он «главного» в пейзаже? Ведь стихотворение уже «состоялось», картина завершена, — откуда и зачем здесь еще «женщина в косынке»?

Так простодушно величава,
Так целомудренно тиха.
Она идет,
И здесь начало
Картины, музыки, стиха...
(Подчеркнуто мною. — Н. К.)


 А все, предшествующее ее появлению, а эта прекрасная акварель?.. Оказывается, только «затем, чтоб было с чем сравниться ее губам, ее глазам»!
 Человек — он и только он был всегда и останется навсегда мерой всего сущего, только от него можно начинать «отсчет», только он — истина, все остальное — зависимо и относительно.
 Этот вывод Ю. Левитанский проверяет «в разных измерениях». Обращаясь к истории, в поэме «Мама и космос» он повествует о том, как человек создавал и отстаивал первое государство раскрепощенной личности, с каким несравненным стоицизмом переносил все лишения:

Время первых великих стараний
И возвышенных самых идей
Было бронзовым веком тараней,
веком каменных очередей.
                                (Теченье лет)


 И опять вступает в силу «закон относительности», на сей раз — относительности во времени:

И горбушечка та
Первородная,
Подгоревшая до черноты.
Как луны сторона оборотная.
Только так и видна —
С высоты.


 Отношение к истории поэт истолковывает как осознание своей незаменимости в ней, неизбывного долга:

И должен я выйти на сцену
И весь этот хаос облечь
В поступки, движенья и жесты,
В прямую и ясную речь.
                            (Кинематограф)


 Это не самоуверенность, не самовознесение, — это, если хотите, участие в извечной дискуссии о «чистом» и пристрастном искусстве, о степени взаимозависимости поэзии и жизни.
 Здесь, наконец, естественно, как все почти в этих книгах, потому что написаны они цельным и умным человеком, — естественно возникает тема ответственности за слово произнесенное. Впервые эту ответственность познал наш далекий предок, когда решился назвать безымянные до того предметы и явления: «И пращура охватывает трепет, едва доходит до его сознанья, какая тяжесть на его плечах» (Теченье лет). Тот, кто познал истинные «имена» предметов и явлений, не имеет права скрывать их и тем более — перевирать. В стихотворении о детях, делающих первые шаги на пути познания в мире, нами обжитом («— Это что у вас? — Это дерево. — А это? — Птица. — Это? — Дом»), Ю. Левитанский говорит: «...мы их гиды, их переводчики, и не надо пыль им пускать в глаза!» (Кинематограф).
 Человек, сделавший слово своим основным орудием и оружием, должен осознавать всю меру ответственности за каждую строчку. «Содружество карандаша и бумаги» (Теченье лет) может быть причиной «величайших бедствий, дьявольских наваждений, человеческих озарений и заблуждений». Вот почему хочется верить, что Ю. Левитанский считает для себя и предостережением, и руководством к действию, и определением единственно возможного нравственного подхода к работе собственные слова о поэте:

Вот его карандаш коснулся уже бумаги. Что-то будет сегодня ночью. О, что-то будет!

Другие материалы