О стихах Юрия Левитанского

Собеседник - Владимир Огнев

Предисловие к книге «Воспоминанье о красном снеге», 1975 год.

Фронтовое поколение поэтов, начинающих в Московском институте философии, литературы и истории, с разных курсов уходило на фронт Великой Отечественной. Юрий Левитанский ушел с третьего. Он уже писал стихи, когда война еще не началась. В это небольшое «Избранное» вошли стихи последних его сборников «Стороны света» (1959), «Земное небо» (1963) и «Кинематограф» (1970).

Название книги «Воспоминанье о красном снеге» комментариев не требует. Мы все, кому довелось своими глазами видеть снег войны, запомнили его таким не на ранней заре, не на закате, не в веселых выводках снегирей... И потому тревожный отблеск, который лег на многие стихи Юрия Левитанского, означил не только память своего поколения, но заботу века, напоминание о гуманизме, о высокой нашей ответственности перед людьми.

Прав М.Луконин: есть в поэзии Левитанского некое особое качество, выделяющее его среди поэтов военного поколения. Луконин назвал это качество «акварелью душевных переживаний». Он же подметил в стихах Левитанского и такую особенность: «...есть в его замечательной поэзии и, что переносит ее к новым людям, к новым временам, есть крылья поэтически осознанной и возвышенной жизни». Подмечено важное — умение перерасти рамки узко понимаемых задач поколения, связать время зрелых с временем юных. Это бывает лишь тогда, когда художник чувствует Время само по себе, как бы отдельно от эгоизма своей личности и своей среды. Когда совестливость — ценнейшая и характернейшая черта русской традиции в поэзии — заставляет непрерывно напрягать «тоненькую нить» душевной связи между заботами и личной и общей жизни.

Уже в сибирских стихах образ тайги сопряжен с этой темой: «Только волны зеленые ветер гонит по склонам, что — отдельное дерево зеленые в этом мире зеленом?» Поэт»готовит» мелодию личности исподволь. Он ищет материнское, высокое начало мира в «царственных глазах» стюардесс, в их «мудрой» профессии: «...о мой неразумный век. Пока ты висишь над бездной и треплет тебя гроза, какой синевой небесной наполнены их глаза!» Он с болью прислушивается к стуку топоров «в минувшем веке»: «ходят веселые дровосеки, рубят, рубят вишневый сад». Что с того, что тонкость, мечтательность обречены самим ходом жизни, что настало время «деловитых», с «подковками на сапогах», бодрых фанатиков дела:

Вздор — сантименты! Они тут лишни.
А ну, еще разик! Еще разок!
...И снова снятся мне
вишни, вишни,
красный-красный вишневый сок.

И яснополянское «Дерево добрых» незаметно накладывается на стихи о синей лампочке, которая горела над зимними воротами, когда почтальон приносил треугольные конверты с войны и девочки «плакали синими слезами», а стихи о «бронзовом старце», который осторожно отводил воду к каждому деревцу, к каждому саду, чтобы «тихо и скромно в сумерках жили арыки...», поневоле готовят стихи «Земного неба» с поэмой «Мама и космос», где боль личности поднята до масштабов символа, где контуры Истории начинают проступать сквозь подчеркнуто малые подробности личного быта. Такие стихотворения Ю.Левитанского, как «Флаги», «Мой возраст», «У радиоприемника», «Памятник», остро, а порой и парадоксально защищают права человечности и сопричастность личности самым грандиозным событиям века.

От кого? От гигантомании и пустого фантазерства, от догм расхожих формул красноречия. Да, «мир не рушится», когда умирает человек, но... «И все-таки каждый раз я чувствую — рушится. Земля рушится. И только не видно этого со стороны».

Это осознание ценности человека в такой радикальной форме пришло в нашу поэзию не сразу. Оно было выстрадано многими историческими событиями. И то, что представитель военного поколения Ю.Левитанский сумел подняться на высоту поэтического озарения именно в этой теме, показательно вдвойне. Книга «Кинематограф» — качественно новая высота в поэзии Левитанского. Здесь с неподдельным драматизмом показан процесс, который в действительности нашей протекает давно, но искусством исследуется всякий раз с новой мерой. Речь идет о попытке связать воедино исторический ход событий и беззащитно пульсирующий комочек, называемый человеческим сердцем. Дать судьбу личности не на фоне судеб народов, а на самом малом отрезке пути нашего к цели, в неразрывном единстве памяти, воли, поступков каждого с движением масс и радиацией космических потрясений. В главе «Взаимосвязи» читаем: «...на части разрываются наши сердца из-за каких-то слабых сотрясений, случившихся в созвездии Стрельца».

«Кинематограф» — книга своеобразная. Прежде всего — построением, монтажом, перебивками планов: памяти, сна, «фрагментов сценария», последовательно сменяющих одно другое времен года... Года жизни одной судьбы — одинокой, рефлексирующей, но познающей себя и окружающее. Экран памяти становится экраном исторической памяти. А с ним соотносится память сердца. Та особая, лично-пристрастная память запахов, цвета, деталей, звуков, летопись индивидуальной жизни, медленно проникающей в таинственно-глубокую связь судьбы единичной и множественной.

То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Но связать одно с другим может только цельная личность. Герой Ю.Левитанского предельно искренен. Он ищет цельность. И не всегда находит ее в себе. Нарастание вопросов, град вопросов, пытливость героя — реакция на прежнюю полуосознанную глухоту зрения, когда, «вопросов не ценя, как таковых, ценили мы незыблемость ответов». В прекрасном фрагменте «Сон о забытой роли» образно выражена настоятельная потребность сыграть свою роль, активное начало пробудившегося сознания личности исторической. Сыграть, вопреки всем препятствиям, — лени духа, суете дней и минут, покорности обстоятельствам, постыдному страху перед «квадратным человеком», который олицетворяет примитивность и косность духа. О соперничестве «тайного склада памяти» с «полотном широкого экрана», о живых противоречиях роста, о непростых попытках подняться над собой, стать с временем вровень, теперь Ю.Левитанский говорит в полный голос, сплетая голоса большой судьбы с обезоруживающей исповедью...

«Вдруг я замер, отраженный в личном зеркале Петра», — писал поэт в одном из ранних своих стихотворений. И, словно очнувшись, через много-много лет, он увидел в «неподкупном стекле» не случайный свой лик, а закономерное отражение «исторического» человека...

Если раньше, в давних стихах Ю.Левитанского, малое и великое существовало отдельно, потом, порою, в противопоставлении, в сострадательной симпатии к малому, — в «Кинематографе» диалектика слабости и силы, величия и скромности, одной боли и общей боли и радости доведена в лучших стихотворениях-фрагментах до поэзии откровения, до искреннейшей исповеди человека ХХ столетия, пораженного как силой своей,так и слабостью.

Любимый Ю.Левитанским герой, человек легко ранимый, мягко-уступчивый, претендует теперь на роль, которую, хотя играют «лишь однажды», зато вполне сознательно.

Все проходит, но бесследно не проходит ничего.
И, участвую в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетаются с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить...

Да, на экране исторической жизни мы не можем «переиграть» свою судьбу, расплести «тоненькую нить», связавшую нас с судьбой народа, человечества. Мы — каждый! — играем свою «роль» однажды. Но тем вернее, тем лучше должны пройти свой путь! «По возможности, достойно...» Ведь бесследно не проходит ничего».

Поэзия «Кинематографа» показала нам героя нравственного высшей нравственностью. В перекличке голосов этой сюиты ничего нельзя ни утаить, ни убрать. Лейтмотивы здесь не только не изолированы от общей «партитуры» музыки целого — они скрепляют ее каркас. Дети, строящие замки на песке, разрушенная Помпея, яблоко, всегда олицетворяющее начало,чреватое искусом, круги памяти, круги на воде, круги глаз женщины, бездонных от ожидания, белый круг света на чистом листе, заметаемые снегом круги памяти о детстве...

Все связано со всем... Форма стихов Ю.Левитанского становится все более искусной той простой сложности, которая рождается не от повторения приема, а от послушности пера голосу внутренней жизни. Когда-то скованный, стих получил естественное дыханье... Прошли годы, и мы вправе сегодня говорить о Ю.Левитанском, как о серьезном мастера стиха. В зрелости мастерства «повинны» и опыт первоклассного переводчика, — это отдельная страница его биографии, — и, в первую очередь, просветление возраста, того горького и гордого часа, когда становится далеко видно...

Один из поколения опаленных войной, проживший напряженную духовую жизнь, причастный большой культуре, он нашел свою интонацию интеллектуальной беседы-исповеди, свои рифмы — эхообразное возвращение одинаковых слов, как будто человек вслушивается в сказанное в пустой комнате, — свои, многим, увы, кажущиеся старомодными, представления о добре и чести, когда лучшей рифмой к «поколению» остается — «горение»...

Да, Левитанский соединил две трудные эпохи — послевоенную и середины века — своими напряженным творчеством поиска истины. Но он соединил и два других берега — романтическую пору нашей молодости и ясное, зрелое сознание мужественного опыта, «позднего», но зато крепкого. Как сказано в программном стихотворении «Мое поколение»:

Вот и живу теперь — поздний.
   Лист раскрывается — поздний.
Свет разгорается — поздний.
   Снег осыпается — поздний.
Лист мой по ветру не вьется —
   крепкий, уже не сорвется.
Свет мой спокойно струится —
   ветра уже не боится.
Снег мой растет, нарастает —
   поздний, уже не растает.

Другие материалы