Рядом и чуть впереди

 

Уже меня
                       не исключить
из этих лет,
                      из той войны.
Уже меня
                  не излечить
от той зимы,
                     от тех снегов.
И с той землей,
                   и с той зимой
уже меня
                 не разлучить,
до тех снегов,
             где вам уже
моих следов
               не различить.
                                                                                       Юрий Левитанский

 

  КОГДА-НИБУДЬ, в иные времена слово «ИФЛИ» произноситься будет едва ли не с тем же чувством, с каким мы ныне говорим «ЛИЦЕЙ». Подобно ЛИЦЕЮ ИФЛИ (Институт истории, философии и литературы) был колыбелью поэзии гражданственной, героической, школой понимания сочинительства как исторического акта.

  Когда-нибудь, в иные времена, когда ифлийская летопись напишется и будет издана, запечатлеется в ней — как линии одной руки — дороги: та, на которую упал убитый Павел Коган: те, ржевские, смоленские, клубящиеся белой пылью, где, как в тумане брели Твардовский и Симонов: и дорога в Тчев — с замершим на обочине Наровчатовым... И один из подступов к Москве где в снегах 41-го года лежали первый и второй номера пулеметного расчета Семен Гудзенко и Юрий Левитанский...

  Читая эти стихи Юрия Левитанского, совершенно естественно соотносишь их не только с лермонтовскими «полудетскими чертами», но и с трагическими судьбами сверстников автора с красным снегом поля боя, с юным обликом ифлийской Музы.
   Жизнь поэта и его Судьба — понятия неравнозначные. «Провидцы в двадцать», не вернувшиеся с войны видятся нам людьми с абсолютно завершенной Судьбой. Линия Судьбы совпала по длине и изгибу с линией Жизни. Судьба Юрия Левитанского, как и многих поэтов, увидевших победу, неровна и трудна. Четыре долгих года, пробовавших эти судьбы на излом, оказались даже в чем-то легче послевоенных.

  «Мое поколение» — стихи, представляющие Ю. Левитанского в антологиях и коллективных сборниках, написаны в начале шестидесятых. В пору громких поэтических деклараций Левитанский негромко, но веско и точно сказал о том, каково было ему и его товарищам отстаивать собственные принципы и идеалы в жизни и в поэзии. Эти стихи и теперь современны. Они, в частности, объясняют, почему лучшие книги поэтов этого поколения вышли спустя 15, 20, даже 25 лет после войны «Были ранения ранние. Было признание раннее. Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание ...».
  Поздний рассвет. Какое неизбежное, непрерывное возвращение к началу вопреки течению времени — вот, на мой взгляд, ведущий мотив лирики Юрия Левитанского. Он четко прослеживается в объеме недавнего однотомника, выпущенного издательством «Художественная литература». Поздний рассвет, впрямую названный в книге «Письма Катерине, или прогулка с Фаустом» (1981), брезжит еще во вступлении и «Кинематографу» (1970).
  Время написания «Кинематографа», время оттенков и полутонов — время счастливое для Юрия Левитанского. О нем, о его книге вдруг заговорили — оживленно, увлеченно. Но теперь, перечитывая внимательно стихи, написанные до и после «Кинематографа», видишь в тогдашних оценках лишь половину истины. Уже в книге «Стороны света» внятно звучала свободно текущая волнообразная геометрическая интонация размышления вслух: «Как я спал на войне, а трескотня и в полночной возне, на войне, посреди ее грозных и шумных владений! Чуть приваливался к сосне — и проваливался.Во сне никаких не видал сновидений». Уже эпиграф в книге «Земное небо» («...Но землю с небом, умирая, он все никак связать не мог!») подсказывал замысел повести о всеобщем родстве, о высоком самосознании личности, как бы неприметна она ни была, во времени, как бы ни было оно драматично. Темой повестью стал «Кинематограф».
  Лейтмотив книги — история одной любви — тема не сугубо интимная, но философская, мировоззренческая: это тема преодоления разлада и обретения гармонии. Последнее очень интересно сказалось и на форме стихов — на их размерах, чуждых малейшей аморфности, как будто имитирующих ритмы сердцебиения: на виртуозном владении рифмой, не сразу исчезающей, но многократно повторяющееся, откликающейся, точно эхо.
 Михаил Луконин назвал поэтическую манеру Левитанского «акварелью душевных переживаний — необыкновенно удачная метафора! Действительно, вся поэтика, вся этическая природа Юрия Левитанского сродни акварельному рисунку: она богата оттенками и полутонами, плавными переходами от едва уловимого — к напряженному и насыщенному, от прозрачного и зыбкого — к локальному. Можно констатировать начало и конечный результат действия: Левитанский прослеживает его в развитии. Метаморфозам жизни сопутствуют метаморфозы мысли.
  В однотомнике Ю. Левитанского «Кинематограф» занимает центральное место — да простится мне, — как и в судьбе поэта в «Кинематографе» предстал впервые герой. Не лирический герой отдельного стихотворения, но герой книги, во плоти. Отношение Левитанского к традициям русского стихосложения, к русской классической литературе всегда было творческим, генеалогия его героя восходит к героям Гоголя, Достоевского, Чехова — «маленьким людям», вмещающим в сердце целый мир. Герой «Кинематографа» — человек, бегущий, спешащий куда-то и остановившийся, посмотревший себе под ноги, поднявший глаза к небесам.
   В книге «День такой- то» поэт предложил антитезу, отказавшись от «массовки» (вспомним: действие «Кинематографа» разворачивалось в огромном городе, в нем участвовали десятки персонажей). И, соответственно, в книге возобладал крупный план. Где-то в глубине по-прежнему мерцал циферблат часов, однако стрелки отсчитывали не десятилетия, а доли минут. Речь велась не о самоценности жизни — разговор шел о суровом и вместе благодарном ответе за каждый лист календаря, «за каждый день такой-то и такой из тех, что мне бестрепетной рукой отсчитаны и строго и бесстрастно» ...
   Ситуация нравственного выбора, принимаемая за норму бытия, — вот пафос (если можно так сказать) книги «День такой-то». Я колеблясь написал слово «пафос», ибо говорю о книге, посвященной величайшему человеческому свойству — сомнению. Человек сомневающийся — это человек прежде всего совестливый, а стало быть, органически не приемлющий зло, рожденный для добра. Герой Юрия Левитанского нравственно на редкость здоров, и, если о каком комплексе приходится говорить, так о комплексе Дон Кихота. Великое осознание того, что все громкие подвиги, «все эти строки, которые я написал, и все остальные, которые я напишу», не стоят единой малой слезинки на щеке ближнего; склонность к самоиронии и идеализации других людей: активное неприятие какой-либо схемы, заданности в искусстве и человеческих отношениях — все это уже не только достоинства лирики Юрия Левитанского, но его гражданская и художническая позиция в споре о путях нашей современной поэзии, его категорическое возражение конкретным оппонентам. Словно бы в пику им Левитанский сузил поле действия в книге «День такой-то» до размеров комнаты. Герой остался один на один с письменным столом, часами, телефоном, но предметы эти выросли до масштабов эпических, обрели способность двигаться, взаимодействовать, подводить хозяина к важным обобщениям — как, например, старая, «запиленная» грампластинка с записью голоса давно умершего поэта:

  Помните: «Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание? Юрий Левитанский — поэт свободного, широкого дыхания, и читать его надо точно так же, большими «массами», длинными периодами: тогда вновь, уже на существенно новом уровне, возникает интонация разговора с самим собой, интонация сомнения, рассуждения... Есть поэты, в чьих стихах музыка существует в рамках строки или строфы. Стихи Левитанского — явление равно мелодического и логического характера. Его чудесные, чарующие музыкальные повторы вызваны горячим желанием быть понятым, стремлением уточнить высказанную мысль. На вид такая воздушная, музыка Левитанского рождена ценой усилия, преодоления, и все эти переливы — не соловьиные трели, а «Евангелье от Сизифа», проторяемая дорога в горы, «где каждый виток дороги чуть выше, чем предыдущий ее виток, и виток дороги — еще не итог дороги, но виток дороги важней, чем ее итог...»
  «День такой-то» завершается на той ноте, с которой, собственно, начал Юрий Левитанский свою последнюю книгу — «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом»: на мысли о неповторимости единожды пережитого мгновения. И вновь повторению пройденного он предпочел доказательство от противного. «И все-таки смог. Вознамерился. Стрелки, решил, передвину. Все сроки нарушу. Привычные связи разрушу. Начну все сначала, решил».

Если в «Кинематографе» настоящее время исследовалось в собственных жестких рамках, а в «Дне таком-то» фиксировалось, как сиюминутность становится достоянием вечности, то «Письма Катерине ...» — попытка понять грядущее, войти в непосредственный с ним контакт, дойти туда, куда, казалось бы, «не только вовек не дойти, но даже и глазом одним взглянуть уже никогда не дано».

  «Рядом и чуть впереди» — замечательный пример того, как важна у Юрия Левитанского каждая деталь, сколь многозначно и объемно любое слово — тут сказываются и опыт переводчика, и образное, «кинематографическое» видение. Впереди — в силу большего и горшего опыта поиска Истины. Рядом — на правах единомышленника. Именно так — ведь Фауст для Юрия Левитанского не чернокнижник, не алхимик, не выдумка Гете и Пушкина, он поэт, тип художника, родственный самому автору. «Да, вы поэт, мой Фауст, в этом суть, и потому вы так великодушны ...» (заметим: а не наоборот!) — вот один из планов книги: уверение в первородности и животворности поэтического слова. И второй план: в «Письмах Катерине...» Ю.Левитанский достиг той степени поэтического откровения, когда сама жизнь поэта становится предметом поэзии. Катерина — это и живой человек, и метафорическое воплощение «не пришедшего времени — футурума второго». К которому всех нас приближает «каждый день такой-то и такой». Это и вожделенный нравственный идеал поэта (и Поэта с большой буквы, то есть героя книги, и самого автора — Юрия Левитанского) — адресат, для которого и книга писалась, и, в общем-то, жизнь прожита и оттого не лишена смысла. Но, в том и соль, что Катерина прочтет эти письма, осознает себя продолжением чьей-то Судьбы еще очень нескоро.

  От книги к книге Юрий Левитанский все упрямее и решительнее спорит с тем, давним эпиграфом: «...Но землю с небом, умирая, он все никак сказать не мог!». Нет ничего неожиданного в появлении в его книге Пушкина — не называемого по имени, однако узнаваемого.

  Видевший воочию красный снег и смерть, знающий цену им, Левитанский ищет и находит то, что связывает землю с небом, сближает, а не разъединяет людей. Поэт-романтик, не сомневающийся, пожалуй, лишь в одном — в призвании художника служить времени и совести, ставшей «высшею мерою мер», — он вправе сегодня, на новом витке своей горной дороги, сказать, подразумевая и человеческую жизнь, и судьбу поэта: «Уже меня не исключить из этих лет, из той войны».
   Подобные слова говорятся нечасто.