Дар поэта

Собеседник - Юрий Болдырев

Предисловие к книге «Избранное», 1982 год.

Манера Юрия Левитанского говорить с читателем тактична, ненавязчива, но одновременно покоряюща, властна. Стих берет вас в полон мягко, неощутимо — не вдруг заметишь, когда, на каком витке поэтической спирали случилось так, что вы уже не можете оставить стихотворение недочитанным, не можете бросить поэта посреди дороги, которой он вас ведет, не можете не выслушать его до конца.

Большой поэт добавляет к пашне русского стиха новый участок, им возделанный и ухоженный. Завтра нечто новое уже станет общеизвестным, сегодня — это открытие. И непривычное отсутствие рифмы в заключающей строфу строке, заставляющее читателя встрепенуться, освежить свое внимание. И принципиальное разнообразие размеров, ритмов, необычных интонационных зачинов и неожиданных концовок. И длинная, нескончаемая строка, словно бикфордов шнур, тянущаяся к рифме, которая вдруг взрывается, когда этого уже и не ждешь, и озаряет строку, строфу, все стихотворение светом нового смысла:

Были смерти, рожденья, разлады, разрывы —
                  разрывы сердец и распады семей —
                               возвращенья, уходы.
Было все, как бывало вчера, и сегодня,
                                  и в давние годы.
Все, как было когда-то, в минувшем столетье,
                               в старинном романе,
                       в Коране и в Ветхом завете.
Отчего ж это чувство такое, что все по-другому,
                      что все изменилось на свете?
Хоронили отцов, матерей хоронили,
                                бесшумно сменялись
                    над черной травой погребальной
                                за тризною тризна.
Все, как было когда-то, как будет на свете
                                  и ныне и присно.
Просто все это прежде когда-то случалось не с нами,
                                         а с ними,
а теперь это с нами, теперь это с нами самими.

Читатель, конечно, отметит в этом стихотворении и своеобразно аукающиеся строки, и богатую внутреннюю рифму, и повторы слов, как бы натягивающие длинную строку, не давая ей провисать. Отметит сложную инструментовку этого и иных стихотворений поэта. Ощутит его выверенное мастерство, несуетливое, не бросающееся в глаза, а то и скрывающееся за внешней простотой и ясностью поэтической фразы.

Те или иные формальные приемы, разрабатываемые поэтом, возникли, нужны и существуют в творчестве Левитанского не только для того, чтобы сказанное поэтом выглядело ярко и свежо. Но чтобы оно прозвучало как свободное слово духовно свободного человека, как звучали стихи великих предшественников: «Вот Пушкина свободный стих. // Он угрожающе свободен. // Он оттого и неугоден // царям и раздражает их. // Но вы смотрите, как он жжет // сердца глаголами своими! // А как свободно правит ими! // И не лукавит! И не лжет! // О, только б не попутал бес, // и стих по форме и по мысли // свободным был бы в этом смысле, // а там — хоть в рифму или без!» Тесный сплав смысла и формы, значения и звучания и создает магнитное поле этой поэзии.

Обаяние поэтического дара Юрия Левитанского, свечение этой поэзии, влекущее к ней читателей, исходит, в частности, от неустанного поиска поэтом добра, правды и красоты в мире, к тому, чтобы извлечь их на свет и показать, подарить людям. Его поэзия постоянно стремится к тому, чтобы расшевелить, пробудить, вызвать к жизни, к действию и к росту все лучшее, что есть в человеческих душах, все истинно доброе и прекрасное. Неважно, велики эти сокровища или малы,— их можно обогатить, увеличить, они способны к цепной реакции. Видимо, именно это имел в виду Михаил Луконин, говоря о своем друге и соратнике, что «в его замечательной поэзии... есть крылья поэтически осознанной и возвышенной жизни».

В книге «Земное небо» (1963) есть стихотворение «Мое воскресение», в котором поэт рассказывает о том, как он умирал на госпитальной койке. «Умирал я. В тот вечер врачи сказали, // что уже помочь тут ничем нельзя». Умирал — и выжил. И вот он, впервые вышедший из госпиталя, поправший собственную смерть, чудесным образом ускользнувший от нее, стоит, опираясь на палку, и смотрит вокруг. Радость его естественна и однозначна, но так же пи однозначен выход из этой радости возвращения к жизни в будущее существование этого человека на земле? Можно ведь и так: предаться эгоистическим восторгам и за те моменты, когда ты пребывал в лапах у смерти, заранее простить себе все будущие прегрешения и пороки, считая отныне весь мир, всех людей своими вековечными должниками. А можно — и достойнее человека — паче: «Я другими глазами на мир глядел. // Я забвенью предал его пороки».

Не свои — его. Не жизнь должна мне — я должен жизни. Прочитайте в той же книге, в «Земном небе», стихотворения «У радиоприемника», «В Москве меня не прописывали...», «Дождь», «Ожиданье», «Флаги», «Человек, умеющий все», прочитайте внимательно всю эту книгу — и вы ощутите щемящую любовь, нежность к людям, стремление обнять, укрыть их, защитить от напастей и бед. Прочитайте стихотворение «Ночью, за письменным столом» — и вы поймете, как высоко и серьезно чувство ответственности, с которым поэт подходит к своему делу, как велики должны быть «решимость и отвага» для подступа к выполнению тех больших задач, которые он ставил и ставит перед собой.

Собственно, задачи эти не новы. Они заповеданы великой русской литературой, генетические связи творчества Левитанского с которой несомненны. Для нее Слово никогда не было красивой, изящной игрушкой, служащей забаве и отдохновению,— оно служило Делу, оно само было Делом, созидающим человеческое счастье. Стезя эта в литературе — труднейшая, но только на ней создавались произведения, десятилетиями и столетиями не устаревающие, находились строки, не уходящие из нашей памяти, из нашего сознания, одно прикосновение к которым обжигает сердца и вливает в них молодость и силу, воскрешает стремление к добру и справедливости.

У каждого писателя есть в родной литературе особенно близкий, самый заповедный уголок, духовное пристанище. В скольких стихотворениях Левитанского произвольно и непроизвольно, то явной, то скрытой цитатой сказывается, то сам собой возникает Антон Павлович Чехов, «вежливый доктор с улыбкой застенчиво кроткой», его грустное мужество и добрая ирония, его сострадательное и понимающее отношение ко всем своим персонажам, к русской жизни своего времени. Взяв Чехова в свои руководители и соратники, Левитанский тем самым определил и своих антиподов в литературе.

В одном из стихотворений книги «Кинематограф» (1970) Левитанский рисует портрет такого антипода (слово «завидую», открывающее стихотворение, конечно же, иронично), и даже по одному этому стихотворению можно было бы определить жизненную и литературную позицию поэта: «Завидую, кто крепко спит, // без сновидений, и не слышит, // как рядом кто-то трудно дышит, // как не проходит в горле ком, // как валидол под языком //сосулькой мартовскою тает, // а все дыханья не хватает. // Завидую, кто крепко спит, // не видит снов и быстро пишет // и ничего кругом не слышит, // не видит ничего кругом, // а если видит, если слышит, // то все же пишет о другом, // не думая, а что же значит, // что за стеною кто-то плачет». Левитанский думает и пишет не о «другом», а о «том», и не случайно его поэзия оказывается близка самым разным людям, не случайно множество его стихотворений, вовсе и не предназначенных для пения, столь широко исполняются известными и безвестными певцами.

Перечисление тем и вопросов, отраженных в поэзии Левитанского, близких и важных для современного человека, заняло бы много места. Назову лишь одну. Часто в его стихах, в его книгах возникает драма людского разъединения, непонимания, одиночества, прорывается скорбь оттого, что во все убыстряющейся и увеличивающейся спешке и суете нашего века «Нету времени друг друга пожалеть, // от несчастья от чужого ошалеть. // Даже выслушать друг друга — на бегу — // нету времени — приедешь? — не могу!». Как о самом большом человеческом несчастье пишет Левитанский о невстрече, о невнимании, о несостоявшихся любви, дружбе, общении, о том, что «Жизнь прошла — как не было. // Не поговорили». И как о самом большом счастье, даже о чуде — о том, как «они увидели друг друга».

Всего и надо, что вглядеться,— боже мой,
всего и дела, что внимательно вглядеться,—
и не уйдешь, и никуда уже не деться
от этих глаз, от их внезапной глубины.



Сам Левитанский внимательно и ищуще вглядывается, подмечает, встречает и находит — вот откуда в его стихах «акварель душевных переживаний» (М. Луконин), чужих и своих. И просит, молит, увещает, призывает других к участию и вниманию, к пониманию и сопереживанию.

В то же время он ценит и защищает нравственную свободу человека— в этом его принципиальная позиция:

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.




Поэт убежден — и стремится передать читателю свое убеждение — в том, что добро только тогда истинно и не оборачивается злом, когда оно творится и свершается по собственной воле. Ему ближе, роднее не обличение, а сострадание, семена которого он сеет в душе своего читателя. И вот тут он активен и даже, как ни мало подходит это слово к поэзии и мироощущению Левитанского, воинствен. Активен реально, истинно, ибо не только призывает к состраданию, а сострадает сам. Прочитайте «Старую женщину с авоськой». Или «Стихи об одиноком человеке». Или уже упоминавшееся стихотворение «Были смерти, рожденья, разлады, разрывы...», в котором личная боль и личное мужество растворены в боли и мужестве не только людей своего поколения, но всех поколений человечества — бывших, настоящих и будущих.

Здесь, в частности, как во многих других стихотворениях Левитанского, как во всем его творчестве, естественно проявляется глубокий историзм, хотя мы почти не встретим в его поэзии ни сугубо «исторических» стихов, ни прямых исторических реалий. Левитанский всю историю человечества и каждое ее событие видит так, как будто бы они происходят сегодня, сейчас, только что, а людей, живших тысячи или сотни лет назад, живо ощущает своими современниками и собеседниками. Это сегодня «тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно, ничего невозможно поделать». Это сейчас горит «грустная желтая лампа в окне мезонина» ялтинского домика, и любимому писателю можно сказать: «Старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы». Сегодняшний день может вместить всех некогда живших людей. Вот они проходят вереницей: и те, что жили при Сократе и Диогене, и обитатели нашего века,— перед поэтом, его бесчисленные собратья и судьи:

И, подобно греческому хору, тысячи людей одновременно выдохнули разом: — Для чего? — Кто-то рявкнул басом: — Ты ответишь! — И шепнули рядом: —Ты все скажешь!

(«Сон о дороге»)

Можно ли отвернуться от этого вопроса? Ну хотя бы на том основании, что ты — «безвестный исполнитель», «что в больших афишах» времени «роль не значится моя». Поэт не вправе отмолчаться, сделать вид, что не слышал вопросов, задаваемых жизнью и людьми. В той же книге «Кинематограф», где прозвучал этот вопрос, в стихотворении «Прощание с книгой» будет сказано: Все проходит в этом мире, снег сменяется дождем, все проходит, все проходит, мы пришли, и мы уйдем. Все приходит и уходит в никуда из ничего. Все проходит, но бесследно не проходит ничего.

Простой этот ответ выстрадан всей жизнью человека с ее трудными буднями и редкими праздниками, он выстрадан им вместе со своим поколением.

Свое поколение... Третьекурсником знаменитого института философии, литературы и истории Левитанский добровольцем ушел на войну, ее дорогами шел четыре с лишним года (война для него не закончилась с последними выстрелами под Прагой — он принимал участие еще и в той, что шла на сопках Маньчжурии). Он из того славного поколения, которое представлено в нашей литературе Слуцким и Быковым, Гудзенко и Баклановым, Самойловым и Межировым, Орловым и Окуджавой... О войне, о ее тяготах и смертях, о людях, отстоявших Родину от врага, им написано много, в том числе одно из известнейших его стихотворений «Мое поколение». Однако, указав на это в своей небольшой статье о поэзии Левитанского, М. Луконин проницательно отметил, что в ней есть то, «что переносит ее к новым людям». И в своей, и в чужой жизни, в жизни вообще поэт искал и находил то, что объединяло бы людей, независимо от их возраста, независимо от их жизненного опыта. Он первый из поэтов и прозаиков своего поколения решился произнести удивительные, неожиданные слова: «Но что с того, что я там был, // в том грозном быть или не быть...»

В этих словах в который раз сказалась такая органическая, неотъемлемая черта поэтической личности Левитанского, как совестливость. Поэт лирический не может не говорить о себе, о своей жизни, о своем отношении к миру. И естественно, что буквально каждое стихотворение поэта Левитанского говорит о виденном, слышанном, пережитом, прочувствованном, продуманном человеком Левитанским или отталкивается от всего этого. Все его книги и стихи — это «мои мгновенья, мои годы, мои сны». Но примечательно: он пишет, как бы стесняясь, совестясь, что вынужден писать и говорить о себе. Лишь в исключительные моменты самого высокого лирического самозабвения это чувство уходит, но не навсегда, лишь оттесняясь в глубину души. Эта лирическая нота придает творчеству поэта особый, неповторимый тон.

Он честно и беспристрастно видит себя самого и рассказывает о себе так же честно и беспристрастно. В этом рассказе звучат и страдание, и боль, и сожаление («Сколько нужных слов я не сказал, // сколько их, ненужных, обронил...»), и радость, и восторг, но также и усмешка, укор, обвинение. «Я вам не судья. Я жил, как все». В этом, собственно, и заключаются пафос и оправдание лирического повествования, явленного нам в творчестве Левитанского: поэт берется говорить о себе не потому, что он жил как-то особенно, необыкновенно, примерно, а потому, что он жил, как я, ты, он, как мы все.

Приохотить своего читателя к истине и красоте, к самостоятельному их поиску, тем самым способствуя увеличению суммы добра в мире,— прекрасная, великая цель. И пусть «замысел, который движет нашей рукою, // выше, чем вымысел, который доступен нашей руке». Растущая популярность у читателей книг Левитанского свидетельствует о том, что его замысел понят и принят теми, к кому он обращает свое слово уже много лет.

«Пламя высокое», вечный огонь человеческого духа живет в поэзии Левитанского, в ее нравственном и художественном поиске. Она не избегает жизненной прозы, но отражает ее средствами музыкальными. Здесь шел его главный поиск, здесь случились его главные достижения.

Книга «Кинематограф» и последовавшие за ней «День такой-то» (1976) и «Письма Катерине...» (1981) создавались поэтом как единое целое, по законам сложной музыкальной архитектоники (так, в «Кинематографе» легко разглядеть четырехчастное сонатное построение). Не только звуковые, но лексические и смысловые аллитерации, то резкие, то плавные смены ритмов, аккордные слова и строки, одновременно напоминающие читателю уже прозвучавшие темы и предвещающие будущие, еще имеющие прозвучать,— все это делало книгу стихов единым произведением.

Не прямолинейное, логическое развитие темы, а нарастание, кружение, переплетение мотивов, их медленное затухание и появление вновь на следующем музыкальном витке («и дорога в горы, где каждый виток дороги // чуть выше, чем предыдущий ее виток, // и виток дороги — еще не итог дороги, // но виток дороги важней, чем ее итог»), вопросы, перерастающие в ответы, и ответы, рождающие новые вопросы, сочетание стиха свободного и традиционно закованного в привычную броню классической формы, высокого артистизма выражения и едва ли не детской непосредственности чувства и мысли, тихой, вдумчивой созерцательности и стремительной действенности, смешение действительности и снов, создающее иную, странную реальность, в фантасмагоричности которой вдруг выпуклее и резче обозначаются жгучие духовные проблемы наших дней. Сложное единство, контрапункт «Кинематографа» был тем новым, что внес Левитанский в русскую поэзию, наследуя и развивая ее традиции.

Завоевания «Кинематографа» были закреплены в следующих книгах поэта. Три последние книги образуют нечто вроде трилогии, связующими нитями которой являются личность автора и общность его раздумий о прошлом, настоящем и будущем своего поколения, своего народа, всего человечества.

В промежутке между ними вышла в свет неожиданная его книга «Сюжет с вариантами» (1978), книга пародий, складывавшаяся на протяжении многих лет. Ее место в томе, впервые столь полно и представительно собравшем лирику Левитанского, определено тем, что в ней перед читателем является все тот же поэт, но овладевший, по слову Пушкина, «всеми слогами». По этой книге можно составить себе представление о стиле и языке лучших, интереснейших наших поэтов, об их творческой манере и творческом поведении, представление точнейшее, чем то, которое выносишь из иных критических исследований. Это книга поэта еще и потому, что в ней наравне с иронией и юмором живет и звучит лирическая нота, в ней живо и ярко предстает личность самого автора: он и здесь не язвит и не судит своих современников и коллег, он им собрат и сочувственник.

Артистизм перевоплощения, изящество пересоздания иноязычных поэтических произведений на русском языке отличают и переводческую работу Левитанского, представленную в этой книге лишь малой толикой, избранным из избранного. Здесь многое определяется тем, что он переводит близких ему поэтов, передает близкие ему ритмы. «Стою у окна, его отворив пошире, // И белым платком машу, навсегда прощаясь //С моими стихами, которые к вам уходят»,— словно бы не португальцем Фернандо Пессоа это сказалось, а русским поэтом Юрием Левитанским. В предисловии к книге его переводов, вышедшей в 1975 году в издательстве «Прогресс», Константин Симонов писал: «В своих переводах Юрий Левитанский проявляет себя как поэт зрелого, разностороннего и, добавлю, чуткого таланта, чуткого к тому прекрасному и разному, что сначала вместе с чужой, иноязычной поэзией вошло в его собственный мир, а потом через его посредство стало и частью духовного мира читателей».

-----------------

Книга сложена, закончена. Со временем к этому тому прибавятся новые стихи, новые книги Левитанского.

А сейчас перед читателем этот том.

Дар поэта своим современникам, его благодарность тем, кто жил и живет с ним на одной земле, в одной эпохе, его завещание тем, кто будет жить после:

И да будет тень моя среди вас.
  И да будет жизнь моя среди вас.

Другие материалы