Четверг, день суеверий, когда всего трудней... Ференц Юхас (Венгрия)

На третий день - я знаю - всего трудней!

На площади Октогон,
в мерцанье огней,
тоскливо задумчив, стою в этот вечер,
ни о чем не скорбя.
Не проклинаю.
Не оплакиваю себя.

Красный, зеленый, синий дождь надо мной.
У ног моих радужно-мутный поток водяной,
вскипающий пузырьками.
И, словно хамелеон, над соседней стеной
подмигивает, мигает кувшин кружевной,
и мерцают глаза его влажные надо мной
пузырьками-зверьками.
И меняет цвета, и топорщится, морщится, ежится,
и корежится их бархатистая кожица
и, змеясь, у моих извивается ног.

Это Галапагос — это площадь старинного зодчества,
это остров цветущего каменного одиночества.

Я одинок.

Площадь вертится, как колесо обозренья светящееся,
ее лодочки — эти автобусы, мерно катящиеся,
ее окна — эти витрины неона, дрожащие полосы,
ее падшие женщины — эти голые гладиолусы.

Хлещет ливень цветной, только струйки о камень стучат.

Кричат продавцы газет.
Продавщицы цветов молчат.
И плывут над домами, куда-то сквозь дождь, напрямик,
словно плоти они лишены,
полуночные чудища эти, живущие миг,
зверо-свето-цветы тишины.

На экране небес я судьбу прозреваю свою:
словно мозг электронный цветной,
твоя карта мерцает, о Венгрия, передо мной —
перед картой твоею стою.

Как клетки мозга — города,
кружков и точек чехарда,
огней пульсирующих бег
и синие прожилки рек.

О люди!

На третий день всего трудней — я это знаю.

Не плачу о себе.
Не проклинаю.
То слева то справа лучей разноцветный пучок —
то высветит стену, то крышу, то неба клочок;
световая реклама, мигающее объявленье
как листок мимозы, тянется в отдаленье,
раскрывается, закрывается, поворачивается,
как голова неизвестного глубоководного
зверя-растенья или цветка-животного,
медленные свершающая круги.

Человечество, помоги!

И под хрустальным папоротником дождя,
как ископаемые целлофановые,
непромокаемые, нейлоновые,
плащи обтекаемые, резиновые,
шуршат, и гремят, и блестят — о боже!

Женщины в коже ящериц.
Мужчины в змеиной коже.

Толпятся, чего-то жаждущие
и праздные.

Желтые лица,
зеленые, синие, красные.

Кто знает что я здесь торчу,
зубами лязгаю, стучу?
Купить цветов? Кому? Молчу.
Услышат — если закричу?

Ищу тебя в ливне —
о,возникни в нем наяву!
Словами, уже посиневшими, тебя зову.

А вечер,
то красной краской, то голубой,
пунктиром своих пульсирующих огней
рисует пивную кружку
над головой.

И пенится золотистое пиво в ней,
и струйкой фосфоресцирующе живой
струится пивная пена по мостовой.

О чем же мне петь?
Куда направить шаги?

На третий день — я знаю — всего трудней.

Уйти бы из этой ночи.
Остаться в ней.

В электропене вышагиваю пивной.
Заплакал бы, как ребенок, — да надо мной
смеяться, пожалуй, станут, слез не терпя.

Взобраться бы, сетка огненная, на тебя,
о Венгрия, на неоновый твой матрац,
чтоб все увидали, как бьется в моей груди
мое сердце (твое это сердце, твое, твое!),
меж ребер просвечивающих сквозя.

Увы, невозможно это.
Увы нельзя.

На третий день всего трудней — я это знаю.

Безмолвно стою.
Не кричу и не проклинаю.
Сквозь джунгли цветного дождя продираюсь едва,
и во рту моем вспыхивают бабушки моей слова:
«От лошади Однорогой, от птицы Четырехгрудой,
                                                                 господи меня спаси,
от жабы Мяукающей, от цветка скулящего,
                                                                 господи меня спаси,
от козла Чешуйчатого, от ангела Рогатого,
                                                                 господи меня спаси,
от лукавого спаси меня, господи, иже еси ты на небеси!»

А впрочем, к кому я взываю, смирен и слаб?
Ведь песня  — кого от смерти она спасла б!
Я, веткой терновой бога хлестнувши в пах,
ушел от него с усмешкою на губах.
До величья божественного раздул я пламя свое:
в нем миры-насекомые, извергая слюну, горят,
и зеленые слезы их булькают и шипят,
но цветные электрокорни уже оплели
мою голову, и лиловая борода
электрического человека течет по мне
и сжимает своими щупальцами меня.
Ты одна мне помочь могла б в этом беге дней.

На третий день — я знаю — всего трудней.

Чего же хотел я ?
Чего я желаю днесь?

В сердце твое я вкопался, зарылся весь,
как солдатик небритый, в землю врывшийся с головой,
пока над ним вал прокатывается огневой —
черепа над ним электрические горят,
и листва над ним металлическая гремит,
и фонтаны над ним рубиновые цветут,
и лианы висят, ниспадающие с высоты,
и вращающиеся бессонно зрачки-цветы.

Как зародыш,
в клубок свернувшись, лежу клубком,
в твоих джунглях лежу пульсирующих, кровяных —
твои ребра, вздымаясь, укачивают меня,
в меня бьется с шипеньем кровь твоя — водопад,
я отчетливо слышу, как работают, как гудят
твое сердце, и печень, и легких твоих меха,
и глаза мои видят твой сумрак внутри себя
и, как щупальцы, ощущают вокруг себя
твое тело, просвечивающееся, как легчайший туман.
Ты — мой космос, мой нестихающий океан.

Одинок я.

И я с тобой
в этой мгле ночной.

Красный, зеленый, синий дождь надо мной.
Свето-звери всплывают наверх из мглы водяной.
И электромедуза-Венгрия надо мной,
словно моря мозг, колышется в вышине,
и медузой большой космической шар земной,
как по глади залива, Млечным плывет путем.

О, ты бросишь покров этот вязкий —
так верую я,
и прочнее станет, окрепнет веря твоя,
и ты развернешь золотистые два крыла,
из тягучей жижи выпростав их сперва,
и засохнет, и затвердеет ее костяк,
и, родившись в муках, явишься ты на свет.
Ибо знаю, моя судьба и твоя — одно.

В этот вечер,
в четверг,
одиноко я здесь стою.
Склоняю голову вымокшую свою.

На третий день всего трудней — это знаю.

Не плачу о себе.
Не проклинаю.

И в красном, зеленом, синем этом дожде
вымокший, жить отважившийся, ухожу
по улице, вдаль убегающей и прямой,
в эпоху социализма, к себе домой.

От мая до мая, 1975

Другие произведения

Вся поэзия