Поэт всегда умирает молодым

Собеседник - Михаил Борщаговский

Опубликовано в газете "Вечерняя Москва" 21 января, 1997 года

К 75-летию Юрия Левитанского

 В «Строках из записной книжки», которыми Юрий Левитанский снабдил свой поэтический сборник

1981 года «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом», высказана неотступная, тревожная мысль.

В ней и библейская покорность судьбе, и тайная надежда на непредвиденность жизни художника. «Популярность поэта при жизни (даже поэта хорошего), — записал Левитанский, — чаще всего долговременной она не бывает. Тут всё, как в любви, — бурное увлечение, медовый месяц, семейная жизнь, привычка». Да, есть сходство с жизнью, почтительный поклон ее законам, но только не готовность к малодушным уступкам. Поэт знает, сколь ошеломляющим бывает увлечение и как краток медовый месяц, и как затем, когда ладью вынесет в безбрежные просторы «семейной жизни», в унылость привычек, мучительна бывает житейская болтанка долгих десятилетий.

Для творца, для художника, если он умен, жажде долголетия сопутствует горькое сознание почти неизбежного прижизненного забвения. Острее других пишущих это чувствуют поэты, не оттого ли они с тайной опаской твердят: поэт должен умереть молодым! Юрий Левитанский, размышляя о недолговечной популярности поэта, в сущности, вступился за благополучие и душевное равновесие мастеров своего литературного цеха. Вступился с твердостью и прямотой, которые присущи художнику, продолжающему свое восхождение в возрасте, когда большинство начинает терять краски, звучность слова, остроту мысли. Каюсь, я знал Левитанского с первых послевоенных лет, по Сибири, по сборникам, изданным в Иркутске Восточно-Сибирским книжным издательством; знал и любил его — остроумца, добряка, ирониота — и всё-таки не знал его поэзии. Читал и не знал. Могу оправдаться, сказать, что тогда ее еще не было, поэзии Левитанского: что в первом попавшем мне в руки его сборнике «Солдатская дорога» я не нашел достаточных поводов для размышлений и похвал. Сегодня я остерегусь от такого суждения: уже в первых его книгах, особенно сборниках

«Листья летят» и «Стороны света», видно, что над стихами трудится талантливый человек, не только хорошо знающий, чего он хочет от своего нелегкого ремесла, но и трудится органический художник, не умеющий иначе. Он узнаваем и в силе, и в слабостях, в привязанностях души, в запасах нежности и добросердечия. Мы чаще всего получаем своего поэта не из рук критики, не по прочтении о них хвалебных отзывов и уж совсем не по тому, как они движутся по ступеням славы, премий и наград. Близкое знание писателя, погружение в его быт и житейский обиход часто мешают увидеть подлинный его творческий масштаб. Если в конечном счете истинного, крупного поэта нам дарит время, народ, большой читатель, то первые, подземные толчки его растущей популярности приходят вдруг, откуда их редко и ждешь.

Так случилось и в моей жизни со вторым, задержавшимся уже на всю жизнь, приближением к стихам Юрия Левитанского. Все чаще в широкой писательской среде, и ревнивой поэтической тоже, назывался Левитанский, все больше упоминаний, ссылок на его строки, цитат из него, все чаще среди привычного эстрадного мусора, туповатых текстов — полноценные, тонкие, порой поэтически высокие строфы его «запевших» стихов. Однажды мой близкий друг Леонид Первомайский, переживший под конец жизни второе поэтическое рождение, мужественный, не жалующийся, сказал мне с горечью: как печально, что меня не переводит на русский язык Юра Левитанский. Его хорошо переводили именитые русские поэты, но переводили они былого, будто бы раз и навсегда сложившегося Первомайского, а он незаметно для многих значительно изменился, вырос, достиг чего-то, к чему стремился всю жизнь, и в нем естественно родилась и мечта, так и несбывшаяся, о новых из него переводах Юрия Левитанского и Арсения Тарковского.

Потом случился у меня разговор с Миколой Бажаном — суровым апостолом поэзии, философом по складу ума, — разговор не о переводах с украинского, который Левитанский, киевлянин по рождению, хорошо знал. Бажан в ту пору уже мало писал и не искал себе переводчиков. Неожиданно Бажан с юношеской увлеченностью заговорил о книге стихов «Кинематограф», удивляясь моей, как ему почудилось, безучастности. Заговорил о сборнике как о неразделимом целом, об удивительной и удавшейся попытке сопряжения времен, крайне простого и мастерского соединения его пластов: о том, сколько в этих умных, интеллектуальных стихах простодушия, печали и нежности. Он более всего хвалил то, что не давалось ему самому в желанной мере, что и он хотел бы подарить читателю своих умных, чеканных, но тронутых рассудочностью стихов. Довершился этот мой импровизированный «левитанский» поэтический семинар в Коктебеле при участии Веры Федоровны Пановой и ее улыбчатого, неугомонного мужа Д. Дара. И на этот раз толчком послужил сборник «Кинематограф». Не помню, привез ли его Левитанский в рукописи или в задержавшихся у него корректурных листах, впрочем, этого и не упомнишь, Юрий Давыдович читал свои стихи по памяти.

В эту пору Вера Панова завершала часть задуманного ею и совсем нового для нее цикла небольших повестей на материале древнерусской истории («Лики на заре»), была захвачена этими сюжетами, новыми красками, «живописью прозой», и казалось чудом, что из этого поглотившего ее мира, из его колокольных звонов ей откроется такой сегодняшний и простой мир черно-белого кино Левитанского. А он не просто открылся ей, а уносил ее воображение, захватывал, заполонил, как некий поэтический «наркотик», как воспоминание о прожитом, как подаренные ей богатства. Несколько дней кряду мы заодно с ней и с Даром ждали наступления вечера, чтобы побрести к двухэтажному корпусу, где у Пановой будет читать Левитанский. Читать не только из «Кинематографа», а и многое другое, по выбору автора и по просьбам слушателей, которые, как оказалось, хорошо знали его стихи. Конечно, я говорю о тех, для кого стихи существуют и кому без них неуютно на земле.

Скажу по чести, каждый сантиметр «жилплощади» на газетном листе лучше было бы отдать сегодня его стихам. Никакие статьи, воспоминания, размышления о его удивительных попытках сбросить с себя «насилие» рифмы (хотя какое же насилие, когда полная свобода, легкость, полет и радость!), размышления о его удивительных рефренах, об упрямом совершенствовании поэтических и смысловых повторов, уже не как приема, а как доподлинного условия самого дыхания стиха, — ничто иное не принесет того добра и радости, какие подарили бы читателю публикации даже и знакомых, памятных стихов. Но об одном не могу умолчать, слишком драматичны и громки набаты памяти.

В предисловии к сборнику стихов Левитанского «Теченье лет» немногословный Михаил Луконин дал удивительно точную и, я бы сказал, вневременную характеристику поэта: «...Человек тихий, стихи он выдает скупо, как бы стесняясь, расстается с ними так неохотно и застенчиво, что диву даешься». И в зрелости, в поэтической популярности Левитанский оставался таким же, каким сошел с «Солдатской дороги».

И так же тихо, без назойливых, расчетливых пробежек впереди своих трудов, так же застенчиво и сложно вырос мыслящий, упорствующий, гневливый Левитанский. Я уверен, что нельзя было звать его на демагогический, взвинченный разговор за огромным, неохватным круглым столом в круглой же, храмовой зале московской мэрии. Там превосходно чувствуют себя записные ораторы, зачастую равнодушные, особенно те, кто со всезнающей иронической улыбкой настойчиво требовал от нас, от собравшихся литераторов, на время «вычленить», непременно «вычленить» Чечню, оставить ее для другого, следующего отдельного разговора. Исключить ее из разговора о близких выборах, как будто сердце не остановится, если «вычленить» аорту, только одну аорту!

Юра, всегда так неохотно бравший слово, не признал этой шулерской агрессивной логики. Он выступил горячо и гневно, потребовал слова вторично, видя, что все идет вопреки логике. Снова сказал свое слово осуждения — на большее его сердца не хватило. Он умер в считанные минуты, ушел от нас навсегда, и надо иметь очень огрубелое сердце, чтобы не почувствовать и своей вины.

Ему было за семьдесят, позади большая жизнь, а умер он в зените своей прижизненной популярности.

Умер как поэт — молодой.

 

Другие материалы