И все это я в сердце уместил. Последнее интервью

Собеседник - Михаил Поздняев

Опубликовано в издании "Общая газета" 1 февраля 1996 года

«Кочевником, ночующим в седле, всю жизнь меня мотало по земле...» — сущая правда: его жизнь была похожа на кочевье, очень много на земле мест, где Юрий Левитанский «жил, а не гостил». То же касается и его поэтической судьбы: он испытал и годы упорного непечатания, и массовый успех, и бесспорное признание, скорее похожее на вежливое умолчание. Но сегодня, когда Левитанский ушел — внезапно, как кочевник, на ночь глядя вскочивший в седло, — ясно видно: линия жизни его была пряма и безупречна. Надо дать себе отчет, что ушел не просто замечательный поэт — вымирает классический тип русского литератора, щепетильного в вопросах чести, совестливого, в чьих словах и делах совсем не случайно рифмуются «ироническое» и «героическое». Последняя книга Юрия Давидовича Левитанского называется «Белые стихи» — это

название, намекающее на возраст автора, еще и перекличка с его давней элегией «Свободный стих», обращенной к Пушкину, к его пониманию предназначения поэзии, свободы поэта. Незадолго до кончины Левитанский дал интервью «ОГ», и как раз первым вопросом к нему было: «Насколько свободен сегодня поэт в России, изменился ли смысл его общественного служения?»

— Признаюсь вам, что, на мой взгляд, принципиально ничего в нашей литературе в минувшие годы не изменилось. Просто отпали (и хорошо, что отпали) множество табу, легенд и иллюзий. Например, миф о какой-то особой миссии русской поэзии. Или о самом читающем в мире народе. Или сказка про то, что этот народ «дал человечеству Пушкина». Утверждая так, подразумевалось, что все страшные преступления против человечества, террор, войны, море лжи — подарил какой-то другой народ. Наш народ самому себе ничего хорошего не может дать вот уж сколько веков, а человечеству, да тем более Пушкина подарить...

Слишком простое объяснение: народ великий — и поэты у него великие. Поэзия всегда и везде живет на своем, особенном уровне, в своих собственных границах. Другое дело, что в России, в силу ее запоздалого, а не исключительного развития (как Тютчев говорил: «Народ-младенец»), поэту приходилось брать на себя порой еще какую-то дополнительную ношу, играть роль, в общем, чужую и к поэзии мало относящуюся.

То, что наша поэзия была долгое время подчеркнуто гражданственной, социальной, — ее плюс и минус одновременно. Когда Некрасов писал: «Вчерашний день, часу в шестом, / Зашел я на Сенную. / Там били женщину кнутом...» — с одной стороны, конечно, он «жег сердца людей», но, если задуматься, он при этом терял нечто очень важное именно как поэт: неприлично по такому поводу писать стихи, когда надо бы просто вступиться за несчастную женщину. В Париже в те годы женщин на улицах не пороли, и Стефану Малларме в голову бы не пришло сочинить нечто подобное. Что делать: это часть нашей поэзии. Но я не верю, что она обречена на роль «народной заступницы» навсегда.

— Значит, плач автора расхожей формулы «Поэт в России больше, чем поэт» — не по великой поэзии, а по себе, великому, обреченному остаться в истории благодаря своей общественной активности, но, увы, не поэтическому дарованию?

- Никакой катастрофы нет в том, что в 60-е годы стихи издавались тиражом в 150 тысяч, а сегодня — всего в одну тысячу. Ну не будет больше вечеров в Лужниках и в Политехническом — так ведь они никогда и не были сугубо поэтическими, они были явлениями политическими, не культурными, а «масскультовыми»...

Вот летом в ЦДЛ устроили вечер памяти моего друга Давида Самойлова. Он никогда не был бунтарем, трибуном. Его пять лет как в живых нет. Но смотрите: пора отпусков, а зал битком, люди в проходах, на ступеньках, в такую жару. Слушают стихи, воспоминания о нем, покупают тонюсенькую посмертную книжечку, всего в тридцать страничек... И я вижу, что Самойлов по-прежнему нужен нашей культуре — для подтверждения того, что она есть, что она жива. Одного такого вечера в год — больше чем достаточно. 150 тысяч книг в год, по одной тысяче на поэта (да и наберется ли столько поэтов) — уже фантастика. У нас 150 миллионов населения, и если хоть полпроцента будут читать и любить стихи — о какой тут катастрофе речь?

- Я с вами согласен: ценителей поэзии, как и поэтов, не должно быть много. Но в последние десять лет, при том, что нам возвращены все опальные гении, что-то не видно ни новых ярких имен, ни прорывов в новую художественную реальность... Русская Муза сегодня — если не Золушка, то Спящая Красавица. Быть может, это связано с настроениями «конца века»?

- Я в это просто не верю, как и в «вещие сны», и в гадание по руке. Конец века? Природа не знает деления на века — это мы их придумали. Для меня это конец века, а для трех моих дочерей — наоборот, только самое его начало... Да, это правда, что многим сегодня не хочется писать, но тут — никакой мистики. Просто такой серьезный сдвиг произошел, буквально во всем, что нормальный, думающий писатель или читатель вынужден держать паузу... Не надо паниковать: надо вспомнить, что у Пушкина были годы, когда он мог написать три-четыре стихотворения, и у Анны Андреевны Ахматовой в жизни было несколько периодов молчания — оттого, что ей казалось, будто все сделано, и теми, кто писал стихи до нее, и ею самой. Тоже нормальное чувство...

- Как вами сказано: «все стихи уже когда-то были»?

- Да. Я всегда был привержен убеждению, что не страх потерять читателя и тем более не страх перед внешними переменами, но «высокая болезнь», страх высоты перед лицом мировой поэзии — движет судьбой поэта. Вопрос: «Да разве я могу добавить к сказанному хоть слово?» — и дерзкий ответ: «Могу!» — вот это и есть «тайная свобода», тем более сладкая и труднодосягаемая, что она связана с другой традицией нашей литературы (и всей нашей истории): с отсутствием малейшего опыта жизни в условиях личной свободы.

Что, вы думаете, Пушкин, бежавший от «забот суетного света», проговаривался, употребляя и в конце жизни Слова «свобода», «воля», с которых он начал свой путь? И когда он говорил себе: «Ты царь. Живи один», — конечно, это была никакая не оппозиция царю, но мучительное выдавливание из себя раба, ломка в себе привычки непременно быть в какой-то «тусовке» или непременно выполнять чьи-то указания. Путь нашей литературы — вечное метание между баррикадами и газетным стендом. Если уж Пушкин и Антон Павлович Чехов считали нужным вытравлять из себя «члена коллектива», чего же тогда нам с вами говорить? «Каждый отвечает за себя», — как я написал когда-то...

— Юрий Давидович, вы произнесли слово «тусовка». Что вы думаете о нынешних литературных «тусовках», о наших новых литературных «генералах»? И эстетика, и образ жизни, и манеры — вроде всё совсем другое, а претензии на «место в истории» едва ли не большие?

— Всем прочим местоимениям давно предпочитаю самое краткое — «Я». Культуру всегда представляет «Я», а не «МЫ» или «ОНИ». У меня много друзей, с самыми близкими дружу десятилетиями — зачем нам еще какие-то «тусовки»? Большинство лиц из нынешних «тусовок» — обыкновенные шарлатаны, очень наглые, циничные и жалкие, поскольку они и сами про себя знают, что через три года о них никто не вспомнит. В смутные времена всегда пышным цветом расцветали маги и колдуны — вот это то же самое. «Поэзия — игра», — говорят они. Согласен. «Поэзия может существовать не только вне идей, но и вне смысла», — говорят они, думая, что до них никто этого не утверждал. Утверждали, и очень многие, и даже доказывали сказанное! Но, друзья, если вы играете — играйте хотя бы изящно. Никто ведь не скажет, что, например, за стихами Беллы Ахмадулиной чаще всего стоит какая-то особенно свежая, напряженная мысль, но слушаешь ее — и заслушиваешься: сколько музыки, изящества, благородства! Играйте, но хотя бы с тем очарованием, как Белла Ахатовна...

Надо бороться не с традицией, а с собственной инертностью. Помните, Пушкин воскликнул: «Четырехстопный ямб мне надоел. / Им пишет всякий...» — но сколько с ним рядом было «всяких»? Четыре-пять? А он судил себя перед лицом всех писавших стихи до него и еще тех, кто будет после. Подвиг Пушкина в том, что он перепробовал всё, что можно было «выжать» из российского стиха, и в каждом случае привнес нечто свое. И моих мальчиков и девочек из Литературного института, где в эти последние годы веду семинар, я пытаюсь учить пушкинской традиции: говорить всякий раз, оставаясь наедине с белым листом бумаги: «Четырехстопный ямб мне надоел!..»

Мы, увы, почти все не владеем иностранными языками — и посмотрите, как мучаются с нами иностранцы, как они силятся сообщить нам на своем, непонятном нам языке нечто важное. Так говорят с детьми. И в конце концов мы их понимаем. Поэтому, когда я слышу о «новом языке» в литературе, в культуре я стараюсь, при всем внимании к сказанному, оставлять за собою право на некоторую подозрительность. Вот Бродский сказал не так давно о стихах одного нашего поэта, написанных на упомянутом «новом языке»: «В принципе, это можно было бы написать и на любом другом языке, кроме русского». Он имел в виду уход от внятности, прозрачности, лиричности за счет усложнения формы высказывания. И в искусстве, и в жизни новаторство почему-то в России понимается исключительно как разрушение, бунт. Но ведь это — качества натуры подростка. Свойство зрелого человека — перерастание с сохранением твоих лучших индивидуальных черт. Мы этого не видим в жизни — зрелости, умудренности, духовного возрастания над прошлым, а не страстного уничтожения его, — вот и остаемся «народом-младенцем». То, что происходит с поэзией, — лишь отражение общего процесса...

Другие материалы