До свиданья, мои други

Прав был Ефим Бершин, назвавший Юрия Левитанского «поздним поэтом, обретшим собственное дыхание на пятом десятке лет». Да и сам Левитанский не раз говорил об этой своей позднести. Вообще, поэтический возраст - одна из проблем, над которыми он размышлял непрестанно: «Говорят: поэзия - удел молодых. А я хочу написать о том, чем никто почему-то не занимался; о поэзии стариков, поскольку лучшая поэзия второй половины ХХ века - это поздний Пастернак, поздняя Ахматова, поздний Твардовский, поздний Самойлов. Это феномен нашего времени. В веке один Тютчев как исключение, в ХХ - почти правило». В самом деле, в пору, когда вышел в свет «Кинематограф», первая книга, принесшая Левитанскому широкую известность, поэту едва не исполнилось пятьдесят... Формально охватывающее полный «годовой» цикл развития человека и человечества повествование начинается именно слета - зрелой поры, а оканчивается вес возвращением в детство и юность, да и «воспоминания», следует обратить на это особое внимание, проходят сквозь ткань книги в «обратном порядке» - от послевоенных скитаний рано повзрослевшего мужчины - к раннему детству, почти еще бессознательному... Даже его знаменитая «долгая строка» впервые во всем блеске появляется лишь в книге «День такой-то» (1976), на шестом десятке лет...

Первое свое московское издание - «Стороны света" (1959) Левитанский осуществил почти в тридцатисемилетнем возрасте - на сакраментальной поэтической цифре... Можно, таким образом, считать, что «ранний» Левитанский начался после тридцати семи - когда ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Блока в живых уже не было.

И все же, если сделать чудовищное предположение, что творчество Левитанского по каким-то немыслимым причинам оборвалось бы в середине 60-х, после «Зимнего неба» (1962), то и тогда, не сомневаюсь, он все равно занял в истории российской поэзии по праву принадлежащее ему, подобающее место...

Это «смелое» предположение подтверждается таким вот любопытным фактом: все критики Левитанского последних десятилетий обязательно ссылаются на давно покойного Михаила Луконина, который очень прозорливо и точно отметил характерные особенности его дарования.

Луконин писал: «Я очень жалею, что поздно поэзию Левитанского, ее очень не хватало на нашей

послевоенной перекличке, она бы открыла еще одну характерность нашей поэзии - тонкую углубленность мысли и чувства, акварель душевных переживаний. Но Левитанский и тогда, и сейчас - человек тихий, стихи он выдает скупо, как бы стесняясь, расстается с ними так неохотно и застенчиво, что диву даешься. Зато и стихи Левитанского все выношены и отточены, и в самих стихах нет суеты. Все они написаны как бы от себя, как насущная потребность высказаться, за каждым его стихотворением видишь причину, и каждое имеет продолжение.

С самого начала было заметно художественное своеобразие стихов Юрия Левитанского -- у него своя интонация, своя рифма, свои краски, а главное, то неуловимое свое, что делает поэта, - свой талант жить, и думать о жизни, и выражать это сильными и волнующими стихами».

Я позволил себе столь пространную выписку из коротенького предисловия Луконина к одной из книг Левитанского именно потому, что здесь все уже сказано его поэзии, добавить к этому по существу больше ничего невозможно, а то, что говорили позднейшие критики в той или иной мере, на разные лады, лишь повторяет эти слова и обыгрывает их в контексте последующих десятилетий. Здесь названо все - и окрыленность поэзии Левитанского, и ее акварельность, и ее «скупость», выношенность и отточенность, тонкая углубленность мысли и чувства. А главное - внутренняя взаимосвязь его поэзии и ее обращенность к новым временам…

Луконин писал эти строки в 1969 году. Книга «Кинематограф» только-только была передана издательству "Советский писатель". Очень может быть, что Луконин прочитал ее в рукописи, а может - и нет...

Факт остается фактом: речь идет лишь о двух первых «московских» книгах Левитанского - «Стороны света» и «Земное небо», которые мы сегодня относим к его «раннему» творчеству...

«Раннему» творчеству уже состоявшегося сорокалетнего поэта!

Парадокс? Лишь отчасти... Обозревая эти книги с высоты сегодняшних итогов его творчества, мы, конечно, представляем их лишь прологом, а точнее, эскизом его будущей работы. Но это сейчас - по прошествии лет...

Даже в их формальном построении угадываются будущие открытия поэта. Еще в «Сторонах света» мы обнаруживаем стихи «из старой тетради» - прообраз "воспоминаний" "Кинематографа"; вот стихотворение "За стеною голоса и звон посуды" - предтеча будущих гениальных "снов". Вот, наконец, и первая среди множества попыток понять и объяснить себе тяжелый смысл, саму ирреальную суть поэтического творчества - «Откуда вы приходите, слова...»

Последующая книга «Земное небо» уже просто начинает обставляться столь характерным для Левитанского антуражем и населяться его будущими героями - квадратными и ироническими людьми, призрачными, ускользающими женщинами - в нарочитой обстановке съемочного павильона и живой, трепещущей в воздушной прозрачности натуры…

Все это здесь уже есть. А главное – есть сквозная идея книги, дающая цельное представление о времени, о пространстве, о героях, л самом авторе, наконец…

"Раннее" творчество "позднего поэта" Левитанского пришлось на шестидесятые годы - впрочем, только лишь в чисто временном, но отнюдь не в социальном ракурсе. Левитанский не был «шестидесятником», не был он ни «пятидесятником», ни «семидесятником.

Всплеск общественного самосознания на рубеже 50-60-х годов, известный под названием "хрущевской оттепели", похоже, вовсе никак не отразился на его творчестве.

Как это случалось прежде и как это будет потом, книги Левитанского явились плодами долгих и трудных раздумий над многими общественными катаклизмами, которым он был свидетелем и которые ему довелось пережить. Итоги его труда были тем формально малым конечным результатом, который остается после решение трудной и громоздкой математической задачи...

Скорее всего, они даже не были результатом, а просто побочным продуктом его мучительных усилий.

В книге «Земное небо» возникает искусственный спутник земли («Бип-бип»). И что же... Где цветистые разглагольствования о великих свершениях, о победе зума, где восхищение технологическим прогрессом и наоборот, негодование по поводу его неминуемых издержек?... Нет ничего этого - отсутствует всякая праздная словесная мишура. Детище прогресса видится Левитанскому (просто невероятно - начало в0-xl) одиноким ребенком, потерявшимся в сумраке вселенской чашобы, маленьким, несчастным, тщетно силящимся докричаться до некоего высшего разума...

Вот вам и "реалии повседневной жизни"! Заметил ли вообще эти самые пресловутые реалии шестидесятых? Заметил, но не засуетился, даже не задержался на них долго... И прошел он их не налегке, а по-альпинистски тяжко, но не вопя и не обливаясь публичным потом - вообще не на публике, а внутри, в себе самом...

Пятидесятые,

Шестидесятые,

словно высоты, недавно взятые,

еще остывшие не вполне,

тихо сегодня живут во мне,

в глубине

Поэтический бум «шестидесятников», когда из ставшего вдруг тесным Политехнического поэты вышли на стадионы, вообще никак не затронул Левитанского. Впрочем, организаторами и вдохновителями этого поэтического шоу стали все же люди более молодых. Левитанский неоднократно подчеркивал, что подлинного интереса к поэзии у заполнявшей стадионы публики не было, да и быть не могло. Поэзия «шестидесятников» являла собой политическую компенсацию отсутствия ряда общественных форм – в особенности, свободной прессы. Такая функция поэзии не свойственна в принципе, а поэтому участия. скажем, Ахматовой, Заболоцкого, Тарковского в этих вечерах немыслимо по определению.

И все-таки Левитанский не уставал повторять: настоящая, подлинная поэзия очень мало зависит от того, что происходит в политике; в каждом десятилетии любой эпохи - самом тяжелом, самом темном мы обязательно отыщем нескольких прекрасных поэтов... А то, что всегда - и вчера, и сегодня – были и есть поэты, приверженные, так сказать, «политической музе» - так это не беда, пусть себе...

Подлинное литературное признание принес Левитанскому «Кинематограф», поставивший его в ряд выдающихся поэтов нашего времени. «Кинематограф» особая книга; некоторые даже называли ее «поэмой». И все же это не поэма, а книга стихов, но структура ее очерчена столь точно и строго, что за всем этим странным переплетением фрагментов сценария, воспоминаний и

снов и впрямь проглядывает некое подобие сюжета. Принцип киномонтажа, неожиданно перенесенный Левитанским в поэзию с экрана, должен был, по мысли автора, не просто привнести в книгу многокрасочный иллюзорный фон, но и в ограниченной в средствах поэтической форме развернуть целую жизнь человека.

Следующая книга, «День такой-то», была призвана осуществить прямо противоположную творческую задачу. Если «Кинематограф» явился широкой ретроспективой становления и развития личности, то новая книга есть не что иное, как попытка пристально вглядеться в одно мгновение быстротекущей жизни. И снова - мы наблюдаем четкую организацию пространства книги, логическое, вполне естественное развитие поэтической идеи.

Семидесятые годы принесли поэту позднюю радость отцовства: в семье родились три дочери, почти погодки, которые отныне и на всю жизнь становятся для него страданием и блаженством, вдохновением и мукой, первозданным, даже первобытным замесом восторга и страха. Отражением этих новых для Левитанского переживаний стала книга «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом», где автор вознамерился осуществить совсем уж невероятное: остановить и растянуть во времени и пространстве то единственное и неповторимое мгновение человека зрелой поры, которое не только позволяет зафиксировать настоящее, не только обозреть прошлое, но и заглянуть в будущее...

Смутные 80-е неожиданно предоставили поэту великолепный трамплин для следующего лирического взлета. Тут, кажется, вмешалось само провидение: 63-летний мэтр во время отдыха на прибалтийском курорте влюбляется в 19-летнюю провинциальную студентку. Эта любовь озаряет последнее десятилетие жизни поэта. Левитанский создает книгу "Белые стихи", которая стала его «лебединой песней», его прощанием нами, завещанием, идущим вослед.

В начале 90-х поэт приступает к работе над следующей книгой. И самому Левитанскому, и всем его окружающим ясно, что он находится на пороге какого-то нового творческого качества. Предыдущий этап был пройден - уже в «Белых стихах» поэт порой пытается докричаться до нас из какой-то ужасающей беспредельности грядущего...

Я застал Юрия Давыдовича в пору его творческого подъема. Он работал над новой книгой, о которой, как водится, в деталях не распространялся, но, помимо воли, мыслями всякий раз возвращался к ней. Левитанский уверял, что образ будущей книги возник перед ним совершенно неожиданно - объяснить этого невозможно: просто явился некий звук, некое предчувствие; что сейчас он находится на гребне «графоманского периода», фиксируя на бумаге все подряд, даже не задумываясь над результатом - вскакивает по ночам, запитывает на улице, в метро, так что иные мнительные москвичи порой принимают его за вражеского шпиона.

Только спустя несколько лет, уже поэта, мне довелось увидеть папку с собранными им в ту пору материалами - набросками стихов, прозы, дневниковыми записями, на которой было начертано «Книга Ирины».

По свидетельству вдовы поэта, Ирины Машковской, после очередного переезда в новый дом, в ноябpe 1993-го, к своей прежней работе он больше не прикасался. Мало того, в одном из своих последних из интервью он сообщил журналистам, что надеется все же собрать новую книгу со страшноватым названием «Последний возраст».

«Последний возраст»! Но ведь это же концептуальная идея «Белых стихов», «Зимней книги прощания». А повторов Левитанский не терпел... Философия «годичного цикла жизни - от лета через осень и зиму весне - требовала иного продолжения. Такой работой могла стать только «Книга Ирины», «книга весенняя», которая так и осталась незавершенной...

В белый морок, в никуда

простираю молча руки -

до свиданья, мои други,

до свиданья,

до свида...