А дальше фабула иная...

Вспоминая Николая Калинниковича Гудзия, встречи с ним, академик Д. С. Лихачев задумался над тем, почему именно его в ряду равных, а порой куда более именитых современников - называли «совестью советского литературоведения»: «Это не титул и не должность. Этим званием не награждают; его нельзя выслужить. Но его можно заслужить. Он заслужил это высокое звание своею искренностью и правдивостью... И он был очень добр. Он никогда не радовался чужим неудачам. Дурные поступки его всегда болезненно огорчали». И еще: «Н. К. был наделен острым чувством течения времени, хода Истории. Кто знает, может, поэтому среди его учеников конца 30-х годов - блестящая плеяда поэтов «фронтового поколения»: Коган и Кульчицкий. Гудзенко и Левитанский, Наровчатов, Самойлов – тогдашние студенты ИФЛИ (Московского института истории, философии и литературы)»

Добавим: в ИФЛИ учились еще и Твардовский, и Симонов - случайным ли покажется такое соединение ярких имен? Но важно и о другом помнить. «У меня, - говорит Юрий Левитанский, - есть основания думать, что та эволюция, которую прошли люди моего поколения, была одной из самых сложных, самых трудных и, может быть, самых трагичных... Горький когда-то советовал молодым: как можно больше читайте, как можно меньше верьте. Нас учили, пожалуй, по принципу обратному: читать меньше, а верить больше».

Все-таки сказанное не до конца относится к воспитанникам ИФЛИ. И читали они жадно, как будто спеша до начала войны заложить фундамент, способный выдержать всю тяжесть истории. И учились, к счастью, еще и у таких учителей, как Гудзий, а в поэзии - у «Тихонова, Сельвинского, Пастернака», но также и у Гумилева, Ходасевича, Цветаевой, от руки переписанных... Да и верили, разумеется, не только в то, что «на вражьей земле мы врага разобъем малой кровью, могучим ударом»,- хотя эта вера, признается в недавнем интервью Ю. Левитанский, – увы, была слепой.

Такие две силы, две скалы содвинулись в житейском море: война - и культура, история, поэзия, слово. Судьба - и юношеские мечтанья.

Мундиры, ментики, нашивки, эполеты.

А век так короток - господь не

                                                    приведи.

Мальчишки, умницы, российские

                                                    поэты,

провидцы в двадцать и пророки

                                           к тридцати.

Как первый гром над поредевшими

                                            лесами,

как элегическая майская гроза,

звенят над нашими с тобою голосами

почти мальчишеские эти голоса.

Говорят: на войнах и в мирских бурях первыми гибнут лучшие. «Мальчишки, умницы. провидцы в двадцать...» о ком стихи? О гениях ХІХ, золотого, и равном мере - о жертвах железного ХХ. «Мы все их старше, а они все так же юны, и нету судей у нас выше, чем они».

ИФЛИ - Лицей двадцатого столетья. Сопоставление не исчерпывается одними обольщениями и обетами младых лет - «любви. надежды, тихой славы..» - ни раскатами вовсе не элегической майской - двух июньских гроз, двух Отечественных войн... полтораста лет между вспышками молний; ни ранней поределостью зеленой поросли, о чем столько написано и Самойловым (которому посвящены процитированные выше стихи):

Они шумели буйным лесом,

В них были вера и доверье,

А их повыбило железом,

И леса нет - одни деревья.

И вроде день у нас погожий.

И вроде ветер тянет к лету…

Аукаемся мы с Сережей.

Но леса нет, и эха нету.

И у названного здесь детским, ифлийским именем. Паровчатова в «Зеленых дворах» - тоже об этом.

Однако самое важное в намеченном сближении двух школ обнаруживается, когда задумываешься о днях нынешних, о возрасте, в котором сегодня воздействуют на жизнь российской поэзии «ифлийцы» Д. Самойлов. Ю. Левитанский. Ведь как ни парадоксально, лицейская закваска и у «Пушкинского поколения» поэтов XIX века тем более проявлялась, чем глубже они вступали в возраст.

Сегодня распространено меж стихотворцами, критиками и читателями мнение, точнее – верование, будто бы в поэзии вообще все сводится к «почве»: природному голосу, неподдельному чувству, характеру и уж совсем для меня загадочной «воле». Реалии культурные, дескать, прах, мертвый камень, а на камнях ничего не растет. Вообразим Пушкина без его лицейских занятий, без Апулея и Цицерона, один на один с нянькой Ариной и дядькой Никитой... «Памятника» мы бы не дождались. О почве, природном даре – кто спорит; но фундамент ничуть не менее важен. Фундамент, приподнимающий над землей, дающий соотнести себя с «соседями».

Сталкиваясь с названным верованием, я обычно ищу защиты у Пастернака, достигшего высокой степени свободы, лирической раскованности, – вот у кого дыханье почвы (и судьбы!) не только не затруднено, но очищено озоном, альпийским луговым воздухом мировой культуры.

Юрий Левитанский следует этой традиции.

Стихи его отличают легкость, музыкальность, и многие стали песнями, как, например, «Диалог Новогодней елки».

Музыкальность, но какой ценою. Легкость?..

Проторенье дороги, евангелье от

                                                Сизифа,

неизменное, как моленье и как обряд,

повторенье до, повторенье ре,

повторенье мифа,

до-ре-ми-фа-соль одним пальцем сто

                                                 лет подряд.

Или:

Делаю то, что должен,

а не то, что хочу.

Тяжкий крест несу терпеливо.

Тяжкий камень в гору качу.

У Ю. Левитанского есть очень разные «стихи о стихах», но в каждом так или иначе встает вопрос, не часто встречающийся в стихотворениях на эту естественную для поэта, для каждого поэта тему: «Кто-то так уже писал», «Bce стихи однажды уже были... нам восстановить их предстоит». Подобный поворот, кажется, обещает скорую растерянность, рефлексию, отчаяние - у Ю.Левитанского разговор идет о стихотворчестве, жизни, посвященной служению слову, как об историческом деянии.

Вот откуда ощущение протяженности жизни лирического героя не во днях - тысячелетиях. Boт отчего столь естественно появление в книге «Кинематограф» шествия «двухсот поколений человечества» - и «седовласого старца Диогена», поднимающего над толпою свой фонарик, от имени всех вопрошающего поэта: «Для чего?» А в книге «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом», где предельно обнаженная красная нить судьбы автора сплетется с вечным сюжетом о средневековом алхимике, ценою собственной души купившем вчерашний день, – и с ним-то вдвоем пустится герой повествования в дальнее странствие, дабы хоть одним глазком заглянуть в итоге в день завтрашний..

«Годы» – своего рода «Избранное»: три лучшие, поздние книги поэта под одной обложкой. Прислушайтесь: «Кинематограф», «День такой-то», «Прогулка с Фаустом» (а еще есть у него книга «Два времени») – время, текущие годы суть лейтмотив лирики Ю. Левитанского последних двух десятилетий. Предыдущие книги, назывались выходившие в 50 – 60-е, назывались «Стороны света», «Земное небо». Время вытесняет из тематического круга пространство.

Тут дело не в паспортном возрасте или не столько в нем. Ранние книги ярче, «сочнее», в них чаще находишь стихи балладного строя. Цветовые пятна (недаром когда-то М. Луконин определял поэзию Ю. Левитанского как акварель душевных переживаний») давно уступили место строгой графике; теперешняя манера письма поэта напоминает карандашный рисунок или офорт.

Сдержанная графичность все сильнее сказывается и на композиции, проявляется в проработке «светотени», в мягких переходах от черного к белому от одного стихотворения к другому. И в том еще, как каждый дополнительный штрих, вроде бы и повторяя уже обозначенную линию, решительно уточняет образ, а то и наменяет его ракурс. Книга «Годы» – это книга элегий.

Я. побывавший там, где вы не бывали,

я, повидавший то, чего вы не видали,

я, уже там стоявший одной ногою,

я говорю вам - жизнь все равно

                                                прекрасна.

Да, говорю я, жизнь все равно

                                               прекрасна.

даже когда трудна и когда опасна,

даже когда несносна, почти ужасна –

жизнь, говорю я, жизнь все равно

                                               прекрасна.

Время. Судьба. Слово. Триада, намеченная еще в «Дне таком-то»: «Так что же мне делать с проклятым моим ремеслом и что же мне делать с горчайшей слезинкой твоей». Хотя и сказано в стихотворении «Попытка оправданья»: «И вот я две муки неравных кладу на весы», но муки эти сплетены мертвым узлом, и чаши перевешивают одна другую попеременно, то Судьба, то Слово. В «Письмах Катерине, или Прогулке с Фаустом» жестко обозначилось и «коромысло весов» – Время.

Юрий Левитанский находит подчас точные метафоры для выражения троичности жизни человеческой (время - судьба - слово): «Глухо била с правого берега батарея, и мальчишка, почти оглохший в этой пальбе. – Лорелея, шептал я, ну, что же ты. Лорелея, ты зачем так губительно манишь меня к себе.» - в стихотворении «22 июня 81-го года» слово «Рейнметалл», название старой трофейной пишущей машинки, «вытягивает» за собой цепочку знаков судьбы: Рейн, на берегах которого пришлось автору воевать. и «рейнский металл», что над ним «витал», и – еще дальше, выше - таинственная Лорелея из лекций по классической немецкой литератуpe, слушанных в ИФЛИ.. а превыше всего этого крыло времени, отражающееся в рейнской вечно текущей воде...

Важно расслышать лаконичное, не слишком поэтичное заглавие книги Ю. Левитанского «Годы». В прежних названиях содержался намек если не на тайну, то на какую-то сюжетную интригу, формальную сверхзадачу.

И в названии книги, которую Ю. Левитанский пишет сейчас «Белые стихи». при всей конкретности, указании на определенную поэтическую задачу есть игра смыслов. Это книга, тронутая сединой, белым цветом жизненной умудренности, ясности и прозрачности явлений, открывающих свою духовную суть, но и ощущением того, что «каждый день такой-то и такой» – белый лист.

Это строгие строки классической

                                                      прозы

и белые розы у вас на окне,

и внезапные слезы, причина которых

                                                   не страх

перед черною бездной

                                  и горным обвалом

                        куда-то несущихся лет,

а щемящий восторг перед чудом

                                                 творенья

                и чудом явленья на свет.

перед это в счастливой удачей –

          однажды случайно возникнуть,

                 явиться

                и быть.

Между прочим, вот пример того, как в искусстве содержание и форма слиты. Светлов пошутил: балерина не имеет возможности сказать зрителю, мол, я плохо танцую – зато какую идею выражаю! Жизненная позиция Ю.Левитанского характер его лирического героя во многом объясняются раздумчивой, неспешной интонацией его стиха, длинными периодами, когда рука все не смеет поставить точку («знаки препинанья вообще не наше дело, их расставит время»), чурается мысли «в лоб», избегает прямого истолкования.

О каждой из трех поздних книг Ю.Левитанского много писалось, они переиздаются, но в «Годы» автор включил также новые стихи, из книги еще не завершенной. Включил, нарушив свое правило: не печатать отдельных стихотворения, пока не сделаны последние мазки. По этим нескольким стихотворениям видно, что «Белые стихи» отличаются от «Кинематографа», «Дня такого-то», «Писем Катерине» отсутствием максимально проявленного сюжета, выверенностью всех стихотворений как элементов цельного сочинения. «Белые» — значит свободные, неподвластные частным законам. поскольку главный - в крови.

В новых стихах еще сильнее обозначена тяга к простоте, и она наряду с присущими Ю. Левитанскому философичностью теплотой, доверительностью интонации обратила его к забвенным жанрам послания в стихах и притчи. Вспомним: именно притча и послание расцветали в периоды истории, когда слово (и поэтическое, в частности) теряло вес и доверие к нему падало. Вот и Ю. Левитанский, решительно отказавшись от «оттенков и полутонов», так ему свойственных, пишет ныне «белым по белому». Рано судить о книге — будем ее терпеливо ждать. Я хотел бы только вот что отметить: два послания — подчеркнуто адресования в «крайние стороны»: «юным друзьям» — стихотворцам и «старшему брату по плоти и по крови свободного российского стиха» А. А. Тарковскому, в каждом случае — с целью сказать «Жизнь все равно прекрасна».