Из книги Дмитрия Сухарева

Хочу дать некоторые пояснения к помещённым ниже отрывкам из моей прозаической книги «Все свои» (СПб, Вита нова, 2005, а также http://sukharev.lib.ru/Proza/Venok.htm).

По причинам, в которые здесь вряд ли следует вдаваться, жанр этой вещи обозначен как венок сонетов; соответственно, каждый из двух отрывков является сонетом. Главные персонажи «Всех своих», включая Ю.Д. Левитанского, появляются как минимум в двух сонетах, чем обеспечены необходимые сплетения венка. Будучи несомненно реальными лицами, персонажи иногда попадают в ситуации, которые на первый взгляд могут показаться не вполне реальными. Это такой художественный приём. К примеру, в одном из приведенных здесь сонетов Сухарев и Сахаров (две ипостаси автора) не согласны между собой по ряду позиций; это соответствует действительности, однако в реальной жизни ни один из них никогда не обзывает другого антисемитом либо русофобом.

В равной степени правдиво всё остальное...

Ваш Дмитрий Сухарев

Из книги Дмитрия Сухарева «ВСЕ СВОИ» (Венок сонетов)

Что может быть прелестнее гармонии человеческих голосов? Это непосредственный орган божественной души! Декарт, который всех животных, кроме человека, хотел признать машинами, не мог слушать соловьёв без досады: ему казалось, что нежная филомела, трогая душу, опровергает его систему, а система, как известно, всегда дороже философу! Н. М. Карамзин. Письма русского путешественника

НА КУХНЕ

Первого мая 2003 года каждому минуло семьдесят два с половиной года, в сумме сто сорок пять. Не так чтобы кругло, но до ста пятидесяти ещё надо дожить, не каждый умеет.

С утра послышалась музыка. Со скрипом выползли на кухню и, устремив глаза в просвет между домами, смотрели на Бакунинскую, думая о жизни человеческой. На улице наблюдалось оживление, в руках иных прохожих просматривались цветы. Незнатная дата, а всё ж аукнулась. Хороший у нас народ, отзывчивый.

И на кухоньке тоже хорошо. Тесно — пускай, а всё не та коммунальная на восемь керосинок. Хотя и там неплохо обиталось, есть что вспомнить, добром помянуть. Жили-были, подкармливали Кузьму, горемыку бесталанного, а Кузьма душевно пел. Да вот присесть на той кухне было не на что, всё стоя, а тут — два стула, табуретка. Славно.

На стульях сами, табуретка про запас для Левитанского. Левитанский иногда является, если засидеться заполночь и дождаться, чтобы домашние утихомирились. Явится — и мигом на табуретку, на манер старого Гамлета. Сидит тихо, улыбается почти блаженно, вроде как слушает детские голоса. У Левитанского в этих стенах детки народились, трое, все девочки.

А то вдруг вздохнёт и скажет: «Селёдочка». И молчит дальше. Что селёдочка, зачем? Селёдочку поставь — не тронет. Может, ещё разговорится, но что-то сомнительно, селёдочка в Лету давно уплыла, как сказано в том несгоревшем манускрипте.

Сами вроде Левитанского — не больно разговорчивы. Сидят, помалкивают, а то мычат на два голоса что-нибудь из классики. Бывает что и беседуют о том о сём. Сахаров всё больше про зарплату, Сухарев про гонорары. Дети, псы, коты стаями ползают под столом, трутся об ноги, перетаскивают с место на место всяческие миски, издавая мелкий бряк и визг, а наши два Антоныча слушают вполуха да попивают кофиёк.

Если же кофия в доме нет, начинается ругань, иногда с лексикой, хоть Дулова зови. Сахаров ужас как ругает эту власть, что при ней ему, большому русскому учёному, платят меньше чем младшему сержанту паршивой милиции. Сухарев про власть ни-ни, а ругает всё больше бардов, что петь поют, а процента не отстёгивают. Я бы, кричит, уже миллионером был. Ладно, кричит, мне, я своих прокормлю, так ведь и Левитанскому не отстёгивают, а у Левитанского сиротки остались, три девочки. Не стыдно у сирот воровать? Пора, кричит, пора учинить небольшой еврейский погром. А то, кричит, ващщще перееду в Иерусалим, как те, кто поумней. Всё, кричит, хватит, отмучился, бумажку подписал и прочь сомненья, родное еврейское государство хрен даст меня в обиду.

Входит в азарт.

— Там, — кричит, — настоящие люди живут, чтут своих погибших, беспрестанно твердят еврейский урок всему миру!

— И с того имеют небольшой еврейский доходец, — вяло констатирует Сахаров.

— Антисемит! Гой пархатый! Пускай не без гешефта, но ведь твердят же, твердят! А здесь? Пустыня!! Хоть бы кто когда помянул безвинно загубленные души! Миллионы загубленных душ, полстраны! Полстраны, с детишками, старухами, из тёплых изб да в товарняк, да в полярную ночь. Прикладами — шнэль, шнэль, жидовьё, кулацкие морды, высыпай в снежную пустыню, пургу-мерзлоту!

— Шнэль, шнэль, жидовьё, это про другое, — вяло поправляет Сахаров. — Это когда в топку, в Освенцим. Встречный маршрут.

— А я что говорю? Я и говорю: шнэль, шнэль, кулачьё, жидовские морды! — бушует Сухарев. — И всем до фонаря! Свинская, свинская страна!

— Давай без истерики. Много в свиньях понимаешь, русофобская морда. Свинья, если хочешь знать, самое трагическое животное. Корова хоть по травке иногда побегает, на солнышко полюбуется. А что за жизнь у свиньи? Темень, вонища беспросветная и жратва подстать — свинья, дескать, всё сожрёт. Потом ножищем поперёк горла. Кто ещё у нас такой?

Спросил — не ответил. А чего отвечать, отгадка и так обоим известна: такой у нас землепашец, русская свинья, что отечеству опора. Да и нету больше той опоры, погублена, остатний корешок вот-вот поизведут.

Помнишь, Паша рассказывал Якушкин: приду бывало в деревню, бабы в поле, дела нет, сяду послушать девчушку лет двенадцати да и запишу полтетради. Полсотни первостатейных песен, свадебных! Цивилизация!

— Уеду, — тянет Сухарев своё. — Кстати, не знаешь, кто там у нас считается евреем?

Опять двадцать пять. Сахаров пожимает плечами.

Обзваниваем Москву и ближнее Подмосковье — внятную справку никто из друзей дать не может. Обзваниваем Ближний Восток, включая часть Дальнего, — голоса привычно разделяются: четырнадцать за бабушку по бабушке, пятнадцать за бабушку по дедушке. Дулов упорно утверждает, что евреем считается каждый, у кого в советском паспорте было написано «русский». Ким — что его матушка столбовая дворянка. Губерман — что он гордится. Обзваниваем ихних жён, получается ещё самородней.

Но это же не академический вопрос, надо, всё-таки, наконец определиться, кто кому должен морду бить в случае, не приведи Господь, погрома. С кем вы, мастера культуры? Вот и мистер Бжезинский требует, чтобы разобрались и приступали к делу, а то он задекларировал, что в США на ПМЖ впускаются исключительно жертвы еврейских погромов, а про погромы уже чуть не сто лет ничего не слышно, какой-то нонсенс. В органах ропот, надоело клеить липу, впускать кого попало. Понаехал, говорят, на халяву сплошной партхозактив, путается в ногах у еврейского бизнеса, работать мешает. Ворчат органы, даёшь, говорят, настоящее мордобитие.

Да ладно уж, терпите. Это редко так бывает, чтобы вовсе не было никакого кофию. А за кофием, спасибо ему, высказываются всё больше гуманитарные проекты, без рукоприкладства. Сахаров мечтает, как научит осьминога разговаривать. Не голосом, голосом не получится, анатомия не позволяет, но жестами — отчего же? Говорят же глухонемые. Жестами — отчего сердечному другу не побалакать со мною о том о сём? На худой конец, можно по-английски. Конечности гибкие, мозг порядочный, моторные центры дай бог каждому, глаза наиумнейшие, посмотрит — рублём подарит. Не исключено, что и русскому научится — хотя бы в пределах Садового кольца.

Сухарев мечтает про себя или даже вслух, как напишет венок сонетов. Зачин обычно такой:

— Вот я тебя, Андрей Дмитрич, хочу спросить.

— Зови меня лучше Антонычем, — терпеливо поправляет Сахаров.

— Да как угодно, хоть Антон Палычем! Хочу спросить: сколько в этом самом венке должно быть сонетов?

Опять двадцать пять. Уже обсуждали и друзей обзванивали. Кто говорит четырнадцать, кто пятнадцать, Дулов уверен, что двенадцать. А Кушнер Александр Семёнович крепко задумался, потом сказал: «Иннокентий Фёдорович назвал бы точное число». Жёны дали и вовсе поразительный разброс — от семи до семнадцати. Среднее арифметическое получилось тринадцать, поэт Анна Наль попала точно в медиану.

Отсутствие консенсуса Сухарева не охлаждает. Напротив — дооснастил исходную идею: «Вот напишу венок, и мне за него отвалят. Квартиру Анютке купим, разгрузимся».

— Это какой же дурак отвалит? — спрашивает бывало Сахаров.

— Пока не знаю. Надо, чтобы учинили специальную премию. Чтобы её давали только за венок сонетов.

— Это какой же дурак учинит такую премию?

Сухарев молчит, идея у него в процессе разработки. Конъюнктура недурна, прецедентов сколько угодно. Премия Бальмонта, премия Белого, премия Балтрушайтиса. Почему бы не подсказать кому надо, что у нас до сих пор нет ежегодной премии имени Брюсова. Ведь это же стыд-позор для русской культуры!! А Брюсов, говорят, умел писать венки сонетов. Вот тебе и логическая цепь.

— Ну, не знаю. — Сахаров немного проникается. — Хорошо, дадут тебе премию Брюсова, а кому давать на следующий год? Какой ещё дурак станет венок плести?

— Наплетут! Была бы премия, охотники найдутся.

Надоело из пустого в порожнее. То ли дело про говорящего осьминога. Сахаров уже третий раз пишет заявку на грант. В ней основательность проекта доказывается более чем убедительно. Сочными, как принято, красками рисует перспективы, которые откроются перед когнитивными науками. О возможном военном аспекте осторожно умалчивает.

О чём ещё помалкивает Сахаров, так это о том, что осьминог для него всего лишь стартовая ступенечка, а в уме держит всеобщее взаимопонимание тварей земных, когда, к примеру, окунёк сможет рассказать рыбаку, чтó он, рыбка, чувствует, когда стальной крючок впивается в губу. Да что рыбка, пускай и дождевой червяк, люмбрикус террестрис, поделится впечатлением, каково ему работать наживкой. И муха тоже.

Да, и муха. С мухой особая загвоздка. Берём муху, отрываем, к примеру, крылышки, а она как ни в чём не бывало чистит лапками усы. Это же величайшая загадка природы! Не больно, что ли? Но так быть не может, боль фундаментальней, чем ДНК. Или это как у птиц — displaced activity? Проблема исключительной важности! Ответить на вопрос может только сама муха. Пора, безотлагательно пора прорываться к прямой коммуникации.

Помалкивает Антоныч, думу думает. А всё равно Антонычу все его тайные мысли известны, своего не проведёшь.

Всем бы тварям земным так чуять друг друга.

А что, дело времени.

О милые узы отечества, родства и дружбы! Я вас чувствую, несмотря на отдаление, — чувствую и лобызаю с нежностию! Н. М. Карамзин. Письма русского путешественника

ВИТ ЗРИМЫЙ, ВИТ НЕЗРИМЫЙ

«Повитаем?» — спросит Визбор. «Повитаем!» — враз откликнется Левитанский. С Визбором хоть на край того света, а витать одному — только квоту зря просаживать.

Квоты мизерные, не навитаешься. Чужую, даже если пропадает, использовать не моги, укладывайся в свою, а своя вон какая: вит незримый два раза в три лунных месяца, вит зримый и того реже. Притом строжайше запрещено являться зримо к родным и близким — за одну только прошлую весну насчитали двадцать три перепуга с летальным исходом. При большом везении и примерном поведении можно получить дополнительный вит, но и законный отнять могут, иные души круглый год кукуют на приколе, смотря какой проступок.

С Визбором почему интересней — у него всегда в запасе программа полёта, а то и несколько на выбор. Всех знает, во всём ориентирован, нашёл способ проникать в Интернет. Голь на выдумки! Обожает незримо витать в небольшой компании, чаще всего с Левитанским. Почему с ним? Так это каждому понятно — принцип дополнительности. Визбор у нас лидер, Левитанский хвост; Визбор хитроумен, Левитанский прост; Визбор душа беседы, Левитанский мастер выслушивать, получается гармония.

Иное дело зримый вит. Это для Визбора святое, умолкает за неделю, чему-то хмурится, стартует скрытно, где воплощается — неизвестно.

Познакомились на исходе 96-го в отстойнике, где душа Левитанского томилась в ожидании распределения. Это только говорят, что чужая душа потёмки, — не потёмки она, сразу видна. Визбор, которому как раз выпало дежурить по отстойнику, заметил в дальнем отсеке левого крыла одинокое томление — и тут же одарил новоявленную душу надёжным дружелюбием, которое, как известно многим, составляло и при жизни одну из привлекательных черт его характера.

Не пристало нам, живым, подвергать критическому разбору дела и дни того (с нашей точки зрения) света, но трудно не попенять занебесью на то, что переняли абсолютно дохлый аэропортовский термин «отстойник». Назвать отстойником уместно нечто такое, что позволяет отстояться, осесть. Оседают, к примеру, кочевые народы, но это исключение, а чаще оседает гуща, хоть та же кофейная. О воспалительном процессе можно судить по оседанию эритроцитов. Предполагается наличие веса, отстаивать значит фракционировать по весу, а сколько может весить душа?

Впрочем, говорят, были попытки ответить на этот вопрос.

Неважно.

— Повитаем? — вопрошает Визбор.

— Повитаем! — откликается Левитанский. — Куда на сей раз?

— СНГ.

Визбор становится предельно лаконичным, когда готовит эффект. В детали не вдаётся, посматривает хитро. Ну и ладно, пускай потешится.

Полетели.

И опять, как не раз уже бывало, поразился Левитанский умению Визбора выстраивать сюрпризы. Потому что, когда с головокружительной высоты — душа замирает! — спикировали на Обь и, резко тормознув, зависли над высоким мысом, там, внизу, запели — что бы вы думали? — Левитанского. Голоса срослись в один. Неспешно пели, мужественно, возвышенно, почти мощно, почти басами.

Я, побывавший там, где вы не бывали, Я, повидавший то, чего вы не видали...

— Где мы? — спросил Левитанский. Голос дрогнул.

— Я же сказал: СНГ, полностью — Сургутнефтегаз, а посёлок так и зовётся — Высокий Мыс. Нас приветствует районный фестиваль авторской песни. На передней скамейке восседает жюри, вижу своих. Слева шатры, красиво. За лесочком деревня Тундрино, место знаменитое, сюда в тридцатом гнали по зимнику раскулаченных. Рыли пещерки, мало кто выжил.

Ниточка жизни. Шарик, непрочно свитый. Зыбкий туман надежды. Дымок соблазна. Штопаный, перештопанный, мятый, битый, жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна.

— Под Мищуков работают ребятишки, — пояснил Визбор. Почти басы оказались почти пацанами.

— Они опустили актуальную строфу, — заметил Левитанский. — «Да, говорю, прекрасна и бесподобна, как там ни своевольна и ни строптива, — ибо к тому же знаю весьма подробно, что собой представляет альтернатива».

— Да уж, — сказал Визбор.

Левитанский осмотрелся. Во все стороны света, до самого горизонта, блестела озёрцами великая пустыня, невнятно перерезанная Обью. Мелкие сосенки цеплялись за песок, выступающий там-сям из болот. Как люди тут живут?

— Люди, — сказал Визбор, — живут убого. На нефти сидят, а живут в нищете. Знаете, почему?

— Знаю, — сказал Левитанский.

— Избушки, сами видите, какие. Картошка на приусадебном песочке. Местная шутка юмора: десять месяцев зима, остальное — вьюга. Нефтяники живут чуть получше деревенских, ещё не осознали, кому их продали.

«Кому их предали», — подумал Левитанский. Вслух сказал:

— Если бы вы, Юраша, знали, как меня мучают эти дела — это безрассудство еврейского капитала. Что для нас родина, то для них страна проживания. Ведь опять горстка мародёров навлечёт беду на головы всего российского еврейства.

— Готов помочь, — отозвался Визбор. — Вит зримый — безотказное средство воздействия при умелой подаче. Проверено на практике.

— Обсудим, — улыбнулся Левитанский. — Давайте немного послушаем.

Почти басы у микрофона уже не стояли, пел почти Розенбаум. Его последовательно сменили два почти Цоя. Левитанский напрягся, затосковал. Потом стало легче — ансамбль «Старшеклассница», прибывший, по утверждению ведущего, из самого райцентра, запел «Виноградную косточку». Старшеклассницы были славнёхонькие, учительница патетично дирижировала свободными от гитары частями тела.

Левитанский расслабился.

В принципе, слушать от зари до зари, как поёт районный бардактив, он не собирался, но было понимание, что надо дождаться, пока споют что-нибудь из Визбора. К счастью, ожидание не затянулось, девчушка лет двенадцати, красотка-татарочка, под две гитары, свою и отцову, спела «Серёгу Санина» и привела всех, включая Левитанского, в полный восторг. Народ бушевал, требовал ещё. «Эля, ребёнок, иди ко мне во внучки! — кричал мужик со скамейки жюри. — Маму удочерю!»

— Мирзаян, — компетентно пояснил Визбор. — Хулиганит.

— У вас всегда так весело? — спросил Левитанский. Ему уже всё нравилось. — Могли бы брать меня при жизни.

— Мы стеснительные, — оправдался Визбор. А правда, кто мешал подойти, пока оба были живы?

Народ бушевал с нарастающим упорством, жюри сломалось, объявило по радио, что в порядке исключения разрешает ещё одну песню.

— Что вам спеть? — спросила девчушка. — Я знаю пятьдесят две.

С мест закричали разное, выбрала сама. Народ успокоился, стал подпевать: «Милая моя, солнышко лесное, где, в каких краях встретишься со мною?».

— Встречусь я с тобою? Встретимся с тобою? — спросил Левитанский, не расслышав или не веря ушам.

— Встретишься со мною, — ответил, играя желваками, Визбор, и Левитанский посмотрел на него с любопытством.

Послушали ещё. Припев прозвучал троекратно.

— Юрий Давыдович, я знаю, — сказал Визбор, — получилось как-то не по-мужски, самому противно. Неужели я похож на человека, который способен сказать такое женщине? Что ей повезёт, если встретится со мною. Поверьте, обыкновенная небрежность, не привык дотягивать черновик до кондиции, сам себя наказал. Если бы вы, Юрий Давыдович, знали, как меня мучают эти наши безумные бардовские стандарты. Мы поставили планку ниже нижнего и тешили себя разговорами, что нас не печатают за вольнодумство. За вольнодумство, ха! Теперь печатают без разбора, и сразу всё повылезало, какой-то кошмар. Ем себя поедом, но ничего уже не исправить.

— Да ладно, Юраша, не убивайтесь, — посочувствовал Левитанский. — С каждым может случиться. Вы правы, гений отличается от таких, как мы, прежде всего отношением к черновику. Чиркает и чиркает, никак не может себе угодить. Видели черновики Пушкина? Поучительное зрелище. Ну что, поплыли обратно?

— Вы, Юрий Давыдович, летите, я повитаю ещё.

Он немного проводил Левитанского, потом сделал крюк и стал медленно кружить над тундринским кладбищем.

Настроение было напрочь испорчено.

А какие грезились планы. Какие радужные планы выстраивались в систему. Впервые за столько лет зачесались руки по работе. По лирическому репортажу! Тем самым чёсом зачесались, который был на том свете в те самые времена.

Вот она, лирика, под ногами тусуется и вливает свои голоса во всемирное действо. Вот что вызрело во глубине сибирских блат! Левитанский — добрая душа, но разве ему это понять? Не владеет он этим материалом, черновики Пушкина, видишь ли, его волнуют.

А какие монтажные возможности! Как лакомо верстается сюжет! Тяжёлые кони венгров, уносящие генофонд обских берегов к берегам Дуная, чтобы там горячить стынущую кровь Европы. Непонятные ханты и манси, сохранившие верность обским берегам, чтобы было чем встречать иные генофонды. Сокровища бездонных подземелий, призвавшие на обские берега разноплемённый люд. И язык — язык всеобщей песни, породнившей на обских берегах зелёную поросль второго и третьего поколений. «Милая моя, солнышко лесное...»

Визбор ещё не успел решить, кого он сделает героиней репортажа, ещё не начал по-серьёзному думать о месте публикации (реален Интернет — пускай анонимно, пускай даже псевдонимно), но как назвать материал уже придумал: «Панбардия прирастёт Западной Сибирью». А можно и так: «Расширяющаяся Вселенная». Круто! И первая строка будущей песни тоже родилась: «Мадьярские навьюченные кони...»

Он покатал строку во рту, наклюнулась мелодия. Ну да, именно так: «Мадьярские навьюченные кони...»

Вдруг подумалось: какие к чёрту кони — топь кругом. И скатиться по реке можно разве что в Ледовитый океан. Как эти мадьяры отсюда выбирались? Выгребали против течения?

Ладно, разберёмся, подумал Визбор. Тряхнул крылами и отправился нести свою незримую вахту. Надо было послушать, как комментирует происходящее на поляне глава местной администрации Елена Хусейновна.

Дмитрий Сухарев. Венок сонетов