Памяти Левитанского

1.

Впервые его стихи я прочел зимой пятьдесят первого года. В военторговском ларьке училища войск противовоздушной обороны между монпансье и тульскими пряниками лежал кошмарного вида поэтический сборник, посвященный мирным будням армии. Стоил он семь рублей с копейками, то есть четверть курсантского жалования. Но меня, недавнего выпускника Литинститута, охватила ностальгия, и, к радости продавщицы, я купил этот неходовой здесь товар.

Лучшим стихом в сборнике был винокуровский «Гамлет», ставший армейской классикой, а из остальных семи-восьми тысяч строк (в книге было страниц двести) в мою память врезалось лишь четверостишье о старшине-сверхсрочнике, то есть о военнослужащем, не пожелавшем демобилизоваться, — таких в те годы называли дезертирами пятилетки:

Автором значился некто Ю. Левитанский, г. Иркутск.

По мысли эти строки вполне стереотипны (так работали чуть ли не все армейские стихотворцы тех лет); и одновременно эти строки вовсе не натужны, звукопись их покоряет, они почти прозрачны, словно сотворены не из слов, а из воздуха. Поэтому я их и запомнил.

Бедный Левитанский!.. Сколько потом во время застолий я читал ему это четверостишье, которое ему хотелось бы забыть. Он ведь не ощущал себя ни мирным армейским, ни даже военным поэтом, не гордился ни ранениями, ни ратными подвигами и фронтовую биографию не собирался, подобно другому прекрасному поэту Борису Слуцкому, предъявлять как справку:

 Левитанский был лириком иных задач, иного замаха. Писать стихи он мог лишь от своего имени, а не от имени целой страны. Голос его был негромок, но дар ни в коем случае не убог. В нем не было поэтической мощи Слуцкого, но его лиризм был самой чистой пробы.

Другое дело, что после двух войн — большой с немцами и малой с японцами — Левитанский, беспартийный лейтенант, попавший в далекий Иркутск, должен был как-то зарабатывать на жизнь. Вот и писал для армейской печати. Но его душа к таким стихам не лежала. Куда ближе ему было иное:

Видимо, эти строки (дат под стихами Левитанский не ставил) написаны где-то в начале шестидесятых. Тут ощутимы общие для тех лет настроения.

Повторю: никакой ностальгии по военным годам у Левитанского не было. Он даже написал, как отрубил:

Недаром эти строки стали хрестоматийными.

Жизнь, разумеется, разнообразна, и отношение Левитанского к войне не единственно возможное. Скорее всего, мало кто с ним согласится. И вместе с тем в таком восприятии войны Левитанский не одинок. Близкие его стихам мысли я неожиданно обнаружил в статье бывшего члена Политбюро ЦК КПСС А.Н. Яковлева: «Скажу откровенно: лично я ненавижу эту войну всеми фибрами души. Это не значит, что я ненавидел ее тогда, когда воевал. Только потом ты начинаешь понимать, в какой чудовищной трагедии играл свою маленькую роль». («Общая газета». 1998. № 21)

И в то же время война родила целую плеяду фронтовых поэтов. Одни из них сумели отойти от военной тематики, другие остались с ней навсегда.

Левитанский не раз мне говорил, что наша победа по своей сути была пирровой: Германия потеряла в девять раз меньше солдат (не говоря уже о мирном населении), чем Россия, а живет несравнимо лучше.

В последнюю нашу встречу в конце декабря 1995 года на мой вопрос, почему у нас такие потери в Чечне, он ответил:

— В Отечественную воевали так же. Генералы никогда карандашей, то есть солдат, не жалели... И в царские времена не жалели. Помнишь, в «Войне и мире»¹...

У Левитанского достало сил и таланта из фронтового поэта стать просто поэтом. Впрочем, разделение литературы по темам — на военную и гражданскую — он считал советской чепухой. Когда я однажды сказал ему, что, следуя такому принципу, «Войну и мир» пришлось бы отнести к военной прозе, «Анну Каренину» — к деревенской, а «Воскресенье» — к лагерной, он меня даже обнял.

Пожалуй, схожее отношение к должности военного стихотворца, несмотря на такие стихи, как «Сороковые-роковые», «Державин», «Перебирая наши даты...» и т.п., было и у ближайшего друга Левитанского Давида Самойлова.

Забывая замечательную строку Осипа Мандельштама: «Не сравнивай! Живущий не сравним...», Левитанского и Самойлова постоянно не только сравнивали, но и связывали друг с другом.

На мой взгляд, эти поэты несопоставимы уже потому, что Левитанский лирик, а главная сила Самойлова не в лирике.

Многие поклонники Самойлова ищут истоки его стихотворной работы в девятнадцатом веке и находят их у Пушкина. Насчет девятнадцатого века — я согласен, а насчет Пушкина — не очень... На мой взгляд, Самойлов идет скорее не от Пушкина, а от графа Алексея Константиновича Толстого. Именно с этим поэтом, как мне кажется, связаны наиболее удачные сатирико-эпические произведения Самойлова «Струфиан», «Дом поэта» и другие, прямо указывающие на толстовские «Сон Попова» и «Поток-богатырь», а одно из самых любимых мною стихотворений Самойлова «Маркитант»:

...Бонапарт короны дарит И печет свои победы. Фердинанд печет и жарит Офицерские обеды. Бонапарт диктует венским, И берлинским, и саксонским. Фердинанд торгует рейнским, И туринским, и бургонским. Бонапарт идет за Неман, Что весьма неблагородно. Фердинанд девицу Нейман Умыкает из-под Гродно. —

напоминает толстовское «Послание к М.Н. Лонгинову о дарвинисме»:

Стих «Маркитанта» легок, гибок, изящен, что вообще свойственно самойловскому письму. Его строки никогда не бывают без нужды (то есть без авторского намерения) тяжеловесными. Самойлов виртуозно владеет стихотворной формой, и его редко посещают неудачи. Точнее сказать, он почти всегда создает именно то, что замыслил, и его большой литературный опыт как бы намеренно исключает неожиданности.

Между тем лирика, в отличие от других поэтических жанров, прежде всего состояние души и поэтому всегда — неожиданность. К тому же она обращена не к группе читателей или почитателей, а только к одной и притом — отдельной душе. Лирика что-то промежуточное между исповедью и молитвой и оттого требует глубины переживаний, искренности и силы чувства. Между тем сатира требует коллективного прочтения. Ведь юмор, согласно Зигмунду Фрейду, проводим лишь в однородной среде.

Мне кажется, что стихи Самойлова и Левитанского разнятся также еще наличием и отсутствием тайны... Собственно лирических стихов у Самойлова не так уж и много, и лирика в них особого рода. Например:

      

НАЗВАНЬЯ ЗИМ

У зим бывают имена.
               Одна из них звалась Наталья.
                 И было в ней мерцанье, тайна,
 И холод, и голубизна.

  Еленою звалась зима,
      И Марфою, и Катериной.
          И я порою зимней, длинной
         Влюблялся и сходил с ума.

       И были дни, и падал снег,
                   Как теплый пух зимы туманной...
     А эту зиму звали Анной,
          Она была прекрасней всех.

Эти стихи, если не знать их подоплеку, вряд ли поймешь. Это стихи для группы. Человеку постороннему тут не за что уцепиться. Ну, в конце концов, какая для него разница, какую женщину автор любил больше, а какую меньше, если их отличают лишь имена. Да и вообще, если столько было имен, то, скорее всего, мы имеем дело не с любовью, а с увлечениями, и понятно, что сила чувства в данном случае не столь велика. Читателю, незнакомому с романтической биографией Самойлова, в общем-то, все равно, кто из женщин — Наталья, Марфа, Катерина или Анна прекрасней всех. Да и отношение к ним автора не слишком ясно. Он не столько описывает своих любимых или свои чувства к ним, сколько их перечисляет. Здесь либо нет откровения, тайны, исповеди, молитвы, либо они так замурованы, что к ним не прикоснуться.

Другое дело — читатель из самойловского окружения. Ему, по-видимому, было известно, какое реальное зимнее увлечение скрывалось под именем Натальи, какое под именем Марфы, Катерины и т. д., и он догадывался, почему Анна прекрасней всех. Словом, содержание самойловского стиха основано на биографическом знании.

Стихи эти, однако, имели большой успех, что весьма показательно. Дело в том, что с конца 60-х годов читатель-интеллектуал в своем, так сказать, вечернем сознании уже отделил себя от тоталитарного строя, но днем все еще продолжал работать на этот строй. Такая двойная жизнь отнимала массу сил. Поэтому даже такого читателя привлекали не столько острия или бездны, сколько душевный комфорт. Это порождало некий эмоциональный спад, а при эмоциональном спаде не тянет заглядывать в себя, в глубины своей двойственной жизни, двойного сознания. Такой читатель невольно отворачивался от пронзительной бередящей душу лирики, отдавая предпочтение более спокойному жанру.

Разумеется, у Самойлова есть и сильные по чувству стихи. Например:

Здесь ощутимы обида и сильное раздражение. Но лирическими эти стихи не назовешь. Лирика всегда приближается к гармонии и поэтому не может быть рождена раздражением. И в этом, на мой взгляд, еще одно отличие Левитанского от Самойлова. Левитанский даже в горе, даже в глубокой безнадежности гармоничен. И эта гармония не исключает острия и бездны, но противится душевному комфорту и прохладности чувств.

2.

В Москве Левитанский появился в середине пятидесятых. Сначала поступил на Высшие Литературные курсы при Литинституте, а затем, благодаря тогдашнему писательскому начальству, с которым был знаком еще по Иркутску, получил московскую прописку. Вообще надо сказать, что, несмотря на частое кружение сердца, неоднократно приводившее Левитанского к очередному безденежью и очередной бездомности, с этими неизменными затруднениями он умел справляться. Однако поток его жалоб был неостановим. Об этой особенности ходили анекдоты, но их авторы и переносчики обычно забывали, что лирика требует от поэта перенапряжения души, тем самым обессиливая его и делая особенно ранимым...

Впрочем, следует признать, что жаловался Левитанский в основном трезвым. Выпив, тотчас веселел и в застолье бывал обаятелен, остроумен, пел шуточные песни собственного сочинения, в которых юмор сплетался с лирикой:

Я слышал это всего однажды и запомнил с ходу. Строки Левитанского вообще хорошо запоминались, особенно — рифмованные.

На мой взгляд, его белые стихи менее удачны. Впрочем, в этом веке они мало кому удавались, разве что Блоку («Вольные мысли»), Ахматовой («У самого моря» и «Северные элегии»), Гумилеву («Мои читатели») и, пожалуй, еще трем-четырем поэтам.

Виртуозно владея рифмой, Левитанский, как мне кажется, прибегал к белому, или свободному, стиху в периоды простоя, в ожидании, когда пойдет Большая Рыба Удачи...

(Шедевры, к сожалению, сплошняком не пишутся. Исключения — четыре последних лермонтовских года — лишь подтверждают это.)

Белый, или свободный, стих лишал, как мне кажется, Левитанского лирической силы, не позволял его строкам вспорхнуть, взлететь, подняться над бытом. Он лишал их непосредственности, низводил лирику до уровня рассуждений или перечислений:

  («Плач о господине Голядкине»)

По-видимому, и сам Левитанский смутно ощущал, что его белые, или свободные, стихи уступают по силе рифмованным, и пытался убедить себя, что это не так:

Здесь заметна манера Самойлова и еще в большей мере — Леонида Мартынова. Хотя Левитанский и пишет о вещах, для него, несомненно, важных, но в стихе нет волнения. Спор не был стихией Левитанского. Пытаясь что-то доказать, Левитанский, сам того не замечая, приглушал свою неповторимую интонацию и начинал подражать мастерам не близкого ему поэтического склада.

Но стоило Левитанскому столкнуться с чем-то неожиданным, и его вновь пронзало лирическое волнение.

Вот стихи, казалось бы, тоже на «литературную» тему, но какая в них высокая тревога:

(Здесь намеренно видоизменены пастернаковские строки, входящие рефреном в стихотворение «Трава и камни»: Травой — из-под каждой стены, но видоизмененное уже звучит по-своему.) Но нет, это был не пророк, над грешными сими возвышенный, — скорее ребенок обиженный, твердящий постылый урок. Но три эти слова — не спи, художник! — он так выговаривал, как будто гореть уговаривал огонь полуночный в степи.

(Левитанский, конечно же, говорит о знаменитом стихотворении Бориса Пастернака «Ночь»: «Не спи, не спи, художник, / Не предавайся сну. / Ты вечности заложник / У времени в плену».)

Хотя эти стихи, на мой взгляд, слегка затянуты, но в них замечательны и радость созвучий, и поэтический восторг, вызванные преклонением перед пастернаковской гармонией.

Удивительно, что с годами Левитанский писал все лучше, и затянутых стихов у него встречалось все меньше. И это не могло не поражать, потому что Левитанский был лириком, а в лирике не в меньшей мере, чем в балете или спорте, возраст, увы, создает немалые трудности... Но, подобно Тютчеву, Левитанский писал все пластичней, прозрачней и естественней, словно душа его не только не старилась, а с годами даже молодела.

Однако, кроме свободы души, лирику еще необходима свобода стиха. И этой свободе стиха Левитанский, как мне кажется, учился не только у классиков, но и у поэтов младшего поколения. В конце пятидесятых, когда Левитанскому уже было сильно за тридцать, он, попав в Москву, не поленился перенять у молодых и даже юных стихотворцев звонкую интонационную рифму, свободный язык, лирическую раскрепощенность, пришедшую к ним во время так называемой хрущевской «оттепели». Молодая поэзия тех лет, во всяком случае лучшая ее часть, поставила, как говорится, лошадь впереди телеги, человека впереди государства, подняла личность над режимом.

Оттого что молодые поэты начали выяснять свои отношения с миром, а не с государством, их стихи во многом освободились от прозаичности, от необходимости пересказывать события, описывать скучное, непоэтическое. Это было чрезвычайно близко лирической натуре Левитанского, и он учился с жаром, перенимая все новое буквально на ходу. Ему это давалось легко, поскольку он обладал удивительным языковым чутьем и слухом.

(Не оттого ли он стал не только лучшим, на мой взгляд, пародистом своего времени, но и всех предыдущих времен. Пародии, в основном, сочиняли и до сих пор сочиняют не поэты, а люди, воспринимающие в поэзии, прежде всего, тему и содержание. Левитанский же по сути первый поэт, занимавшийся пародиями. Некрасовскую переделку лермонтовской «Казачьей колыбельной» пародией не назовешь. Это лишь попытка приспособить чужие стихи к своим политическим целям. Левитанский хорошо отличал особенности каждого стихотворца, тонко воспринимал его интонацию, и всё это вкупе с его замечательным юмором дало высшие образцы пародийного жанра.)

3.

Повторюсь: с годами он писал все лучше, все раскованней, и к старости его без всяких скидок можно было назвать чистым лириком.

Казалось, стихотворные удачи приходили к нему сами собой, легко и просто. Но на самом деле за них приходилось платить высокую цену: Левитанский был уже далеко не молод, а его сердце, работая на износ, не выдерживало вечного кружения.

Однажды я его встретил под руку с юной девушкой — и ощутил меру его трагедии. Впрочем, Левитанский и сам ее не скрывал. Вот стихи, потрясающие своей пронзительностью:

Но еще выше, еще гармоничней другое его стихотворение, восходящее, на мой взгляд, к позднему Тютчеву, сходство с которым у Левитанского не только биографическое:

Чтобы так писать, по-видимому, нужно было пожертвовать всем... Ничего тоньше, глубже и лиричней я за последний десяток лет не читал. И мне, вечному читателю «Войны и мира», когда я думаю об этих стихах, неизменно вспоминается одно место из романа — Николай Ростов, проиграв Долохову в карты огромную, разорившую семью сумму, возвращается домой и неожиданно слышит пение своей сестры Наташи:

«— Эх, жизнь наша дурацкая! — думал Николай. — Все это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь, — все это вздор... а вот оно — настоящее... Ну, Наташа, ну, голубчик! ну, матушка!.. Как она это si возьмет... Взяла? Слава Богу! — И он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. — Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» — подумал он.

О, как задрожала эта терция и как тронулось что-то лучшее, что было в душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долохов, и честное слово!.. Все вздор! Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым...»

И я, который никогда не проигрывал огромных сумм и не любил девушек много моложе себя, читая эти стихи, ощущаю безграничное счастье, словно написал их я сам, а не Левитанский.

Впрочем, мне уже давно не нужно их перечитывать, потому что я помню их наизусть. И мне вовсе не хочется их объяснять. Настоящие стихи объяснить невозможно, потому что прекрасное по сути своей необъяснимо. Так пусть эти стихи Левитанского как были, так и пребудут в своей лирической первозданности...

О чем они? Конечно же, о любви и смерти, но не только... Ревность в этих стихах равна прощению, и они тоже перетекают друг в друга, и в конце концов ревность замещается прощением. И вообще, если в каких-то стихах любовь в самом деле побеждает смерть, то вовсе не в балладе Максима Горького, а как раз в этих стихах Левитанского.

1 Левитанский имел в виду эпизод с мостом из первого тома:
«— Доложите князю, что я мост зажигал, — сказал полковник торжественно и весело.
— А коли про потерю спросят?
— Пустячок! — пробасил полковник, — два гусара ранено, и один наповал, — сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал».