Рыцарь прекрасной дамы по имени Поэзия

— Интересно услышать о ваших впечатлениях от встреч с Юрием Давидовичем Левитанским. Когда все началось?

— Первая встреча с Юрием Левитанским и последующее общение с ним, — это, конечно, одна из удач моей жизни; мне повезло воочию увидеть поэта, поэта в его величии; для меня поэт — это личность, несущая миру исповедальные мотивы, проповеднические, личность, в которой так счастливо сочетаются романтизм и философское отношение к жизни. Это все есть и в стихах у Юры (если позволите, я буду обходиться без отчества, потому что в нашем с ним общении привыкла называть его так). Это и в его разговорах было — он очень любил пофилософствовать, поразмышлять.

Мне хорошо запомнилась наша самая первая встреча. Ей предшествовал разговор с Окуджавой у него дома; на вопрос: нет ли у него новых песен? (у него тогда был период неписания ) — последовал ответ: вам надо познакомиться с Юрой Левитанским. Среди гостей Окуджавы в тот вечер оказалась и Зоя Крахмальникова, тоже удивительный человек, и она сказала: я вас познакомлю.

Мы договорились о встрече у метро «Белорусская»… Я и Лариса Критская, пианистка, которая со мной тогда работала, пришли во время, и Юра тоже подошел, но запаздывала Зоя. И мы стояли рядом, не зная друг друга в лицо. Левитанский ожидал увидеть каких-то певиц, вероятно, представлял что-то особенное, а мы были одеты очень скромно. Мы, в свою очередь, думали: ну вот Левитанский, поэт, наверное, очень важный с виду, а это стоит какой-то… В общем пока не подошла Зоя и не познакомила нас, нам и в голову не могло прийти, что мы стоим рядом. В тот же вечер он вручил нам пачку своих напечатанных на машинке стихов и даже напел что-то. Сказал: «Я иногда их напеваю». Напел свои стихи "Гитара и труба", я потом их пела на музыку Френкеля. Это была довольно известная песня в свое время. А тогда он без аккомпанемента, просто так пропел эту песню. Лариса схватила эти стихи, и начала писать к ним музыку, целый цикл, буквально шквал песен пошел. Одновременно с этим началось наше довольно тесное общение с Юрой. Мы ездили вместе куда-то в гости и всякое другое.

Помнится, как в легкой «застольной» беседе Левитанский мог с юмором повторять очень долго одну и ту же фразу, и ты долго не мог понять, почему именно ее. Например, он любил повторять: «Трава права, а вы  — увы». Много лет спустя я по-настоящему поняла ее смысл, когда мне открылось значение тех символов, что стоят за понятием травы, суть ее рождения, и философская значимость ее, да-да, значимость. И эта его фраза, может быть, была одним из самых великих откровений человеческих. Помню и другую, он любил повторять ее грустно, с легкой иронией, доброй, тихой: «Часы судьбы, часы судьбы, часы старинные, тик-так, тик-так, тик-так». И это чувство времени было в нем очень сильно. Это ведь один из главных лейтмотивов его поэзии, у него очень много стихов о времени, о проходящем, уходящем…Почти все стихи Левитанского — это философские размышления.

Я вообще не помню среди своих друзей человека, которого так часто видела с авоськами в руках. Он ведь поэт, которого должны носить на руках! Ему должны все приносить домой! А он вечно был с этими авоськами. Сначала — отец, мать, служение которым было для него свято. И он постоянно носил им еду. Удивительный сын, удивительный муж! Но самое главное — что, может, по-настоящему я осознала гораздо позже  — величие его поэзии. И сейчас, в это наше время, — грубое, невежественное,— которое попрало все поэтические символы и само слово «поэзия», в наше прагматичное время стихи Левитанского просто спасительны… Ты входишь в их особый мир, в котором хочется проживать и оттуда не хочется не уходить. Это ведь очень реальная история, она же не существует отдельно. Поэзия вообще не существует просто для чтения, она входит в твою суть, она тебя действительно меняет, она очень часто превращает простое лицо — в лик. В этом смысле, конечно, Левитанский был настоящим рыцарем великой дамы по имени Поэзия. Был и есть, потому что его стихи не забудут; я верю в то, что Россия воспрянет ото сна, что-то произойдет, и через какое-то время появятся молодые люди... я просто вижу, что это будут за лица, похожие на лица XIX века или хотя бы на лица моих слушателей конца 60-х, моей первой студенческой аудитории, когда я начинала с песен Булата Окуджавы, потом Юрия Левитанского, — это будут те самые лица. Отчасти я вижу их и сегодня — на моих концертах довольно много молодежи с хорошими лицами, действительно. Для них писал Левитанский, и когда-нибудь они, изучая наше время, будут составлять целые библиотечки из стихов Юрия Левитанского, и для них это будет настоящим откровением и большой радостью.

— Елена Антоновна, в фойе вашего театра висит стенд с портретами поэтов: там Окуджава, Самойлов, Левитанский, Юлий Ким. Это ваш круг? Вы их воспринимаете как «своих»?

— Это все поэты, с которыми я была дружна и сегодня дружу с Юлием Кимом. Список этот, конечно, продолжится, мы в фойе еще не все решили, но, в первую очередь, мне захотелось, чтобы висели вот эти портреты поэтов, с которыми я общалась — Булат Окуджава, Давид Самойлов, Юрий Левитанский — и общаюсь — с Юлием Кимом.

— И что Левитанский, — каким он был в повседневной жизни?

— Юра был совершенно чудесным в застолье … Хотя часто бывал замкнутым. Это и понятно, потому что есть что-то такое — сфера сосредоточенности,— когда необходимо быть с самим собой наедине. Но я очень любила наши дружеские встречи. Я помню один Новый год, когда мы все собрались дома на Кировской у Ларисы Критской и решили провести праздник так, чтобы ни одного слова, ни одной фразы нерифмованной не было, да еще желательно, чтобы слова в каком-то певческом выражении звучали. Это было безумно смешно, это была импровизация… Мы все увлеклись, это была чудесная игра, которая длилась часа полтора, — мы не могли остановиться! Как это сейчас выразить?.. Представьте себе, что это было! И для меня особенно радостно, что не было никаких комплексов — вот мы, а рядом с нами поэт большой; мы на равных играли в эту чудесную музыкально-поэтическую игру.

Вообще он очень любил шутить, иронизировать. Ну конечно, я знаю, что Юре было довольно трудно. Он переживал во все времена некую свою невостребованность: когда очень многие уже издавались, а он в общем-то мальчишкой, совсем молодым пришел с фронта, потом приехал в Москву… Его стихи — он ведь песен не писал! — не могли крутиться на магнитофонных лентах. Его мало издавали. И какая была радость, когда в Москве вышла его книга — радость для него, для его читателей, которые его уже знали. Много времени он проводил в Доме литераторов. Там писатели общались друг с другом, а он был дружен и с Владимиром Максимовым, и с Давидом Самойловым. Это все был один дружеский круг. Сейчас мне кажется, поэты живут гораздо более разобщенно. И тогда Дом литераторов был совершенно другой, совершенно. И даже ресторан — не просто ресторан, а действительно место общения. Атмосфера Дома литераторов была особой. Я уж не говорю об их творческих вечерах, на которых все они выступали и ходили друг к другу.

Помню встречу в одной из его последних квартир… (Так получалось, что расставаясь со спутницами жизни, он оставлял и квартиры, и все остальное… В результате появилась эта малюсенькая квартирка, в которой Юра проживал с Ириной.) Много было довольно грустных размышлений, связанных с судьбой России. Он очень тяжело переживал чеченскую войну…И прямо говорил все, что он думает о политике России, которая его возмущала … И действительно получилось так, что пуля, которая не догнала его на той, Великой Отечественной войне, уложила его здесь; невероятно, конечно, вот так умереть, да? Сказав последнюю речь, сказав все, что он думает в лицо тем, кому и следовало это сказать. Это удивительная страница в истории России и российской поэзии. Я думаю, что об этом еще скажут во весь голос, и будут помнить этот поразительный эпизод в истории жизни российских поэтов.

— Елена Антоновна, ведь сегодня песни на стихи Левитанского пишут очень многие, и многие исполняют…

— Не только сегодня.

— Но вы были одной из первых, да?

— Я просто первая была. Он так трогательно относился к тому, что на его стихи пишутся песни! И очень многие барды начали писать на его стихи, и он даже собирал эти песни, — у него такая кассетка была… Конечно, была дружба с Ларисой Критской, которая сразу написала музыку чуть ли не на половину книги «Кинематограф». Его стихи стали песнями… Он радовался этому. Прекрасно, что фирма «Мелодия» в то время с готовностью записывала чтение поэтов и выпускала их пластинки. Ведь одно дело — стихи, которые напечатаны в книге, а другое дело, когда Юрий Левитанский сам читает их, и все слышат его голос. И эти записи его, — это другая жизнь стихов. И третья жизнь, — когда они соединяются с музыкой другого человека, который как-то по-своему решает их судьбу. Лариса, мне кажется, нашла очень интересное и точное решение. Во всяком случае, прошло довольно большое время, и я с удовольствием их пою сегодня, и ничто не вызывает у меня сомнения. Дышит слово очень хорошо, слово, которое достойно нарушить тишину, слово Левитанского. Я очень рада. Знаете, есть песенная поэзия, — без музыки прочитаешь, и ерунда получается, а так слушается — и ничего, вроде мило. А его стихи прекрасно живут и отдельно, и в песне, поэтому их приятно вспоминать, начитывать, напевать. И во многих случаях жизни их вспоминаешь именно сегодня. Они настолько действенны, настолько он чувствовал и понимал время, — как никто другой…

Вот, к примеру, его коротенькое стихотворение «Не поговорили…». Все — в этих стихах, все. И часто думаешь, ну вот так суетимся, суетимся, а вобщем-то и не поговорили, да, действительно — не поговорили.

Мне было очень приятно, когда ко мне подошла совсем юная актриса нашего театра и, не зная, что у меня к Левитанскому особое отношение, говорит: «Вы знаете, мой любимый поэт Юрий Левитанский, как бы мне хотелось попробовать сделать спектакль, подумать…» Дело в том, что мы уже начали серию спектаклей под условным названием «Нерукотворные памятники поэту». Ну а кому же, как не театру Музыки и Поэзии? У нас есть «Капли датского короля» — спектакль, посвященный Булату Окуджаве, — и я давно мечтаю о спектакле, посвященном Юрию Левитанскому. Она говорит: «Вот хорошо бы, я так люблю, я все его стихи знаю наизусть». Вот, пожалуйста, значит, это есть! Авторская песня — очень живучая. В противовес попсе пишут сегодня и на стихи Левитанского — очень много. Не могу сказать, что много удачных песен, — ведь все-таки песня должна давать крылья стихам. А иначе просто лучше стихи почитать. А раз появилась мелодия в сочетании со стихами, значит, все уже по-другому как-то должно звучать.

— Елена Антоновна, значит можно надеяться, что в какой-то момент у вас будет спектакль по Левитанскому.

— Да, у нас все время об этом речь идет. Левитанский достоин такого спектакля, да, он вообще многого достоин.

— Может вам еще что-то вспомнится — какой-то эпизод интересный.

— Знаете, в то время многие его сверстники уже разъезжали на машинах… И я никогда не забуду, как мы вместе мерзли, выйдя из Дома литераторов, — у него было там отделение. И ни у кого не нашлось машины, чтобы его отвезти домой. Было жутко холодно, и мы стояли там, рядом со стоянкой, — раньше были большие очереди на такси. Мы стояли и мерзли, — у него такие туфли легкие: он же не из тех, кто будет менять обувь для сцены. Переминались с ноги на ногу и что-то вспоминали, говорили, пока очередь подошла. Это — из грустных воспоминаний.

— Когда это было?

— Это был 75 год.

— А какие-то веселые истории запомнили?

— Я уже рассказала про Новый год. Когда он чуть-чуть выпивал, то был просто очаровательным. Он никогда не был абсолютно пьяным, никогда. Он действительно очень любил шутить, но я конкретно, к сожалению, не могу вспомнить. Какие-то он рассказывал эпизоды, но больше грустные. Я помню рассказ о его собаке, с которой он возвращался с фронта. Овчарка у него была. И какая для него была трагедия, когда они вышли на станции вместе, и она не успела вбежать в вагон. И бежала за поездом, а он не мог спрыгнуть. Для него это была жуткая трагедия, которую он долго и часто вспоминал…

— Значит, веселых историй немного… Большое спасибо, Елена Антоновна.