Живите в будущем

—  Сейчас все спрашивают друг друга — как спастись? От окружающего мира, от страхов, от забот, — как спасти жизнь, сохранить покой, уберечь душу? По-вашему — от чего надо бежать «бедному современнику», что спасать?

Во все века, во всех странах человек спасается от голода, от тюрьмы, от стихий. Кто —сам по себе, в одиночку, кто — коллективно... Но я боюсь таких вопросов, где требуется обобщение, как я скажу — обо всех? Только представить, что каждый из нас — целый мир, а обобщать — значит помещать себя где-то там, над мирами. Обобщали уж и так, и сяк-то люди оказывались «винтиками», то целые поколения назывались обманутыми, движимыми на протяжении стольких лет одним страхом, только страхом. О «теории винтиков» — не говорю, тут все ясно, но ведь и про страх — тоже неправда. Не страхом многие держались тогда, а самой настоящей любовью к этой стране, к такому строю. Я ушел на войну добровольцем — защищать Родину, Сталина. Надо было прожить столько лет, чтобы понять не что-то такое глобальное, а просто — самого себя тех лет, верящего в «светлое будущее», наивного, может быть, — и обманутого, может быть. И страшного в этой наивности и обманутости. К сожалению, я уже не успеваю измениться, не успеваю вместе с моим поколением, которое, вероятно, ужасно нынешнему обществу.

—  И все-таки к какому времени вы принадлежите, в каком живете и пишете — в прошедшем? в настоящем?

Больше всего мне хотелось бы жить будущим и в будущем... Это же страшно трудный вопрос — что будет после меня на земле, трудный вопрос: ведь срок пребывания нашего на этом свете очень ограничен, даже если человек живет сравнительно долго. Как представить, понять, что будет через сто пятьдесят лет? А через триста? Когда я начинаю говорить об этом с друзьями — вижу: им неинтересно. А меня это — видит Бог — всегда очень занимало. И занимает, может быть, больше, чем многое сегодняшнее. Конечно, нельзя знать, но можно попытаться вычислить, вообразить — есть ведь общие мировые законы для всех: для жуков, носорогов, человеков, для всех наций, стран и народов. Кто установил эти законы — Бог, Природа? Я не знаю, но они есть, вся история доказывает это. И по этим законам вещи, события, факты располагаются во времени в соответствии со своей значимостью, по этим законам часто великим и важным оказывается совсем не то, что таковым полагают люди, живущие сейчас, в эту минуту, вместе с данным событием, потрясением. Через несколько десятков лет потомки наши будут морщить лбы, пытаясь вспомнить, что же такое перестройка, например? Им это будет уже совсем неважно. И существенной окажется та поэзия, которая была просто поэзией — и во время войны, и во время перестройки, не публицистикой, не документалистикой — поэзией.

—  Евгений Евтушенко считает, что «политика — привилегия всех», так назвал он свою недавнюю книгу. Как считаете вы — нужна ли поэту такая «привилегия»?

По моему глубочайшему убеждению поэзия и политика — «две вещи несовместные». Причастность поэтов к политике — если взглянуть на историю русской поэзии —как правило, приносила только беды последней. Вспомните Александра Александровича Блока, его поэму, конечно гениальную, — «Двенадцать». Поддавшись искушению? А уже в двадцатом году появилось его так называемое «отречение» от поэмы. Ибо причастность к «маркизовой луже политики» для поэта позорна. Другое дело — гражданин, ему иногда необходимо крикнуть на весь белый свет, необходимо сказать и быть услышанным. Иногда и поэт кричит: «Вы, жалкою толпой стоящие у трона!» И все-таки кричит-то прежде всего поэт. Это обязывает. Маяковский пытался соответствовать формуле «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» — и сгубил свой огромный могучий талант. А ему было дано много...

—  Юрий Давыдович, почему Сидорову дано — и он творит, пишет, сочиняет, а Петрову не удается почувствовать себя даже Сальери, Петрову просто — обидно... Что нужно, чтобы быть поэтом?

В итоге проживания на этом свете я уверовал в непреложность биологических законов. Вот живет семья, ничем не примечательная, и вдруг рождается мальчик, его называют Антошей. А он потом оказывается — Антон Павлович Чехов. Есть разные концепции соотношения генетического кода и внешних воздействий. Мне ближе — такая: то, что «заложено» в человеке изначально — это почва. Появляется на этой почве растение, засухи его мучают, нерадивые садовники не заботятся о нем — однако почва в состоянии питать растение живыми соками, превращает его в прекрасное создание. А другую, плохую, неплодородную почву поливают и взрыхляют не покладая рук, однако такого растения, как на той, первой земле, не вырастет никогда. Есть такая творческая сила, указывающая: какой почве — какое растение. Может быть, это Бог, но я называю эту силу — Биологией, мне так легче.

—  Творчество - попытка говорить на языке, могущем восходить к некой «высшей силе»?

Для меня таким «языком» всегда была поэзия, просто потому, что этот «род искусства» мне близок. Хотя интуитивно я ощущаю наивысшим сложнейшим, прекраснейшим языком - музыку. Выше музыки, наверное, ничего, доступного человеческому творчеству нет.

—  На каком-то пересечении путей музыки и поэзии возникает ритм, само понятие, определение ритма как «стержня», «сути», «закона». Часто повторяют, что в Ваших стихах ритм главенствует... Идея ритма давно меня занимала — начать хотя бы с того, что без ритма не существует поэзии. И в самой жизни нашей есть ритмы явные и есть трудноуловимые, однако, всю человеческую жизнь можно представить себе как целую систему ритмов.

—  Юрий Давыдович, на ваши стихи часто пишут музыку. Как вы относитесь к появлению песен, причем, написанных и исполняемых в самых разных жанрах?

Мне кажется, все зависит от того, владеет ли человек, пишущий музыку, секретом прочтения стихов. Мне всегда интересно — что получится, когда композитор прочтет стихи по-своему, услышит в них свою интонацию, расставит новые «знаки препинания». Секретом этим потрясающе владеет Окуджава — волшебно и неповторимо звучат в его песнях слова стихов: он пишет музыку для каждой строчки, для каждого слова. Много песен на мои стихи написала Лариса Критская — и каждая новая песня казалась мне удивительной. Зазвучавшие стихи — написанные мной давно, мне давно не интересные — вдруг обнаруживали в себе такие качества, каких я прежде в них не замечал. У Критской, как у всех по-настоящему талантливых людей, не было «потолка», «предела» — знаете, когда перед тобой талант, каждая его новая удача представляется только ступенькой к высокой вершине, только вехой на бесконечном пути удач и побед...