«Ты варежкой мне помаши из вашей холодной погоды»

Собеседник - Феликс Светов

Да, поэт оставляет стихи, и кто-то, кому они спустя годы становятся близкими, открывает в них время, себя, летящего в том времени, и себя, перетекающего во время иное, новое. И тем не менее это все равно совсем не то. Причем совсем не потому, что у поэта недостало таланта и возможности, времени и сил вбить в строку, в рифму, в строфу свою судьбу и время, в которое ему довелось жить. Дело в том, что поэт, как, впрочем, вообще каждый человек, значительно больше того, что он смог и сумел оставить после себя. Даже если ему постоянно везло, сопутствовала удача и все, что он успел сказать, он к тому же смог и напечатать. Но на самом деле он больше, талантливее, интересней, трагичней, ироничней — крупнее. Ты его любил, он был тебе товарищем, другом, собутыльником, у вас была общая судьба, пусть жизнь вас порой и разводила, у каждого были свои заморочки, но потом ведь снова сводила, еще больше сближала... Просто у него оборвалось раньше.

Как рассказать читателю, если он пришел после нас и ему остались всего лишь эти строки — талантливые, яркие, блестящие, он ими восхищен, он их тоже не забудет, станет к ним возвращаться и возвращаться... Но разве ему хоть когда-то откроются те глаза и улыбка, а в них печаль и радость, безысходная беда и безоглядное счастье...

Я пробовал, пытался рассказать людям очень мне близким — тем, кому не повезло: не увиделись, не познакомились, другие были дороги или возраст иной, пробовал рассказать, пытался ни о чем не забыть — нет, не получалось, не выходило. Как бы ни был точен и талантлив, пусть даже конгениален мемуарист — не сможет, не передаст.

И остаются слова пустые, почти официальные — время, место, сделано то и это. Хорошо сделано. Очень хорошо. Блестяще. Осталось. Останется... Нет — не получается. Человеку это невозможно — не воскресить.

Пять десятилетий, при всякой погоде мы читали стихи Юрия Левитанского — в книгах и в газетах-журналах. Стихи его звучали на поэтических вечерах, в песнях, в кино и на театре. Его ни с кем нельзя было спутать. А ведь еще были переводы из лучших поэтов дальнего и ближнего зарубежья — одни из самых блистательных...

Кто какое место занимает в русской поэзии, скажут после нас, если это вообще важно, но несомненно, что стихи Левитанского, оказавшегося перед смертью в силу непреодолимых обстоятельств одним из старейших наших поэтов, до самого последнего дня звучали молодо, звонко и ярко.

Или о чем-то еще? О его мироощущении и мирочувствии, о его совершенно четкой и определенной общественной, нравственной позиции, которую он никогда не скрывал и не прятал, о его судьбе и убеждениях?..

Но разве всего этого нет в его поэзии, в книгах, которые он нам оставил? И разве тем не менее это — весь Левитанский?

Одна история — анекдот, как говорили в XIX веке. Может, кому-то, кому не повезло — кто не знал, не встречал, не видел Левитанского, хоть что-то в нем откроет, поможет и стихи понять глубже. А может, нет. Не знаю.

Это его история — Левитанского. Когда-то он мне ее рассказал, я позабыл за временем, а сейчас вспомнил. Пустяк, случай из жизни. Анекдот. Но за точность ручаюсь.

В Доме литераторов тогда гуляли допоздна. Много можно рассказать, да уже и говорено об этом месте, — хорошего, а еще больше — плохого. И все верно. И то и другое. Не простое место. Но бывало там действительно хорошо. В зависимости от того, кто там в тот вечер был, и с кем тебе случилось тот вечер провести. Сейчас, кстати, нет того дома. Наверное, дело все-таки не в стенах, как бы ни удалось их покрасить-украсить, а в том, кто там находится. Но это уже другой разговор.

В тот вечер в Доме литераторов гулял Юрочка. Хорошо гулял, крепко. Настроение было такое и деньги, а он их никогда не считал. Если они, разумеется, были...

— Скажите, поэты, а как вы, поэты, живете?
И где вы живете? И что вы там пьете-жуете?

 …………………………………………………………………

— Живем мы неплохо и даже, скорее, прекрасно.
Питаемся сытно, на завтрак — вино и бекасы,
   А после нам денежки на дом приносят из кассы.
   И тесной гурьбою, с карманами, полными денег,
   идем мы на рынок — гусей покупать да индеек...

Само собой, Юра гулял не один, с девушкой. И судя по тому, что он мне рассказывал — хорошая была девушка. Или так ему тогда показалось. Не важно. Ну а девушкам с Юрой всегда было хорошо гулять — интересно и весело...

Как вот, кстати, об этом рассказать? О том, каким он бывал, как говорил, усмехался, какие бывали у него глаза, какой крепкой рука — солдат, кончивший войну лейтенантом, от Москвы до Праги прополз со своим пулеметом, а потом еще на Дальнем Востоке заканчивал. А если еще к тому же было настроение и денег, как сказано, полный карман...

Но что-то в тот вечер не совсем склеивалось, не складывалось, какая-то забота грызла милую девушку, какие-то были у нее свои дела или, как сейчас говорят, — проблемы. Да и разве поймешь барышню, даже если она хороша и хороши бекасы?

Но все на свете кончается, в ресторане тушат свет, они выходят на улицу, чуть моросит, осень, листья шуршат под ногами, идут к Никитским воротам...

«Я позвоню, — говорит барышня, — выясню, мне нужно обязательно, у меня сегодня...»

Какой-то, видно, точки, все-таки, не хватало — ну что может быть такого уж обязательного у барышни, если... Да, не хватало какой-то точки.

Она звонит из автомата, прямо на углу у Никитских. А Юра стоит рядом, курит и смотрит в темное небо. Что-то долго она говорит, что-то там явно не складывается. А впереди ночь.

Мимо бредет человек. Из того ж самого дома только что вышел, сидел где-то за соседним столиком. В тот раз за соседним. Валерий Осипов. Наш товарищ, журналист и писатель. Про него много можно рассказывать, колоритный был человек, неистощимо остроумный, а за сто лом и вовсе незаменимый. И не только за столом. Помню, я получил от него за два месяца до освобождения из ссылки огромную посылку — два ящика, и письмо — недописанное. На посылку у него хватило сил, а на письмо уже нет — умирал. Я вернулся в Москву к его сороковому дню. Не повидались, не застал.

Но и это отдельный, большой разговор, а я сейчас не про него — про Левитанского, а Осипов тут нас только в одном качестве интересует. Да и Юра в тот вечер окликнул его только за этим.

Был Валера великаном, когда-то в студенческие годы занимался спортом. Профессионально или почти профессионально. А знаете, что происходит со спортсменами, когда они резко меняют образ жизни — ну, скажем, баскетбол на профессиональное литераторство? Вот с Валерой это и произошло. Когда мы, бывало, заходили с ним в магазин, а тогда не просто все это происходило, серьезная толпа стояла у винного прилавка, кто бы мог рискнуть просочиться, подойти, минуя очередь, если живым хотел остаться. Никому бы не удалось, какие бы ни были у него права и заслуги перед отечеством. А Валера подходил спокойно, и ему только улыбались. «Василий Алексеев...», — шептали за спиной, сам слышал и не однажды. Был у нас тогда такой чемпион мира по штанге — Василий Алексеев, очень знаменитый человек. А если к тому же Валера дня три перед этим занимался не совсем, скажем, прямым писательским делом и обрастал черной бородой... Конечно, лучше было пропустить его к прилавку. Только почтение вызывал.

А тут и был как раз тот самый случай, когда его было бы никак нельзя не пропустить...

«Слушай, — шепчет Левитанский, стоя в темноте, в двух шагах от автомата, — можешь мне помочь?» «Всегда...» — басит Валера.

И вот они выходят на Тверской бульвар. Юра и девушка. Темно, фонари не горят, бульвар пуст и неуютен.

«Может, лучше перейдем на улицу...» — вполголоса говорит девушка, поеживается.

«Ты же со мной», — отвечает Левитанский.

А она как чувствовала, напророчила. Из-за деревьев, из кустов возникает фигура. Покачивается. Страшней не придумать, не приснится в кошмаре. И чем ближе, тем очевидней намерения.

Страховидный мужик, заросший, дымно пьяный и непредсказуемый. Или, напротив, вполне предсказуем.

Он подходит все ближе, надо бы бежать, но у девушки от ужаса подкашиваются ноги, она прижимается к Левитанскому.

«Ошибка вышла, — громила дышит перегаром, — это моя барышня».

И тянет огромную лапу.

И тогда Левитанский, отстранив насмерть перепуганную девушку, спокойно подошел к громиле, а тот на две головы выше, подпрыгнул и взял его за ворот:

«Исчезни, — сказал Левитанский, — я тебя счас в лапшу изрублю, в капусту. Съем, падла. Брысь!..»

«Ой-ой! — тоненько пропищал громила, — не трогайте меня, я больше не буду. Я никогда не буду — век свободы не видать! Простите, ошибка вышла...»

И исчез в кустах.

Такой был замечательный вечер. А потом и ночь. Или не было ночи. Дальше он мне не рассказывал. Но это уже не важно и не имеет никакого значения.

Так порой жили поэты и сочиняли «бессмертные строфы — вблизи от Парнаса, а также вблизи от Голгофы».

«И все-таки мне повезло», — написал Левитанский за год (или чуть больше) до смерти:

Мне дружбу дарили друзья,
И женщины нежно любили.
Меня на войне не убили,
Мне даже и тут повезло.
…………………………………………….
И все ж до последнего дня
Во мне это чувство пребудет:
Я был там, я знаю, что будет
Когда-нибудь после меня.

Другие материалы