«Трава права, а Вы — увы...»

Собеседник - Лариса Критская

Опубликовано в книге Л.Гомберга «Иронический человек. Юрий Левитанский: штрихи к портрету»

Размышления по дороге памяти: Ю. Левитанский

«Тебе не надо со мной спорить, — говорил мне Юра, — между нами жизненный опыт в 16 лет… Через 16 лет ты меня догонишь, а я ведь опять уйду вперёд»

...В январе 1996 года в день его рождения я позвонила ему из Нью-Йорка. Разговор был, как всегда, о личном: его да мои сетования на внешние раздражители, никак не позволяющие ни ему, ни мне успокоиться. 16 лет тому назад, в дни моего отъезда из России, мы, прощаясь, пили водку. «Ты не понимаешь, что ты наделала», — сокрушался Юра по мере того, как мы пьянели. На меня водка и Юрина тревога действовали, как резкие толчки тормоза на машину, несущуюся на скорости 120 км в час: я дергалась, спорила, раздражалась, что отрезвлению никак не способствовало. 16 лет спустя я нуждалась в исповеди. «Ты знаешь, Юра,— сказала я ему по телефону, — похоже, я свою жизнь проиграла». Плавное течение беседы оборвалось. Наступила тишина, в которой я долго слушала шумы по всей дистанции Нью-Йорк—Москва и обратно… За десятилетний опыт (« Кинематограф»  — «Письма Катерине…») моего пребывания в кругу его близких друзей я уже знала, что для серьезного ответа на серьезные вопросы Юре нужно было время, чтобы разгрести слова, которые всегда могли исказить мысль. (Когда-то это называлось культурой беседы.) «Я так не думаю», — спокойно ответил Юра. Как после вести об успешной сдаче последнего экзамена на аттестат зрелости, я выдохнула, наконец.

День или два после этого еще проскакала на белом коне. Об этом (и о многом другом) собиралась рассказать Юре. Но позвонила женщина, которая мне была знакома лишь с Юриных слов: «Юрия Давыдович ушел», — сказала она. Может, другими словами сказала, но до меня дошло только «ушел», до меня дошло: «Горящими листьями пахнет в саду. // Прощайте. Я больше сюда не приду» — до меня дошло «не приду»... «Не приду»?! А как жить будем?! Кто будет держать Небеса, чтоб не рухнули на Землю, где разом, вместе со всеми «идеалами» бытия погибнут и белки, и муравьи?!

Заплаканная, весь день шаталась в квадрате нью-йоркского стеклянного колпака, спотыкаясь о квадратные лица экспонатов моей квадратной Реальности. Припоминала Юрины стихи, что знала наизусть, и вслух их декламировала: вызов, который могла бросить англоязычному пешеходу. Сидя по разным скамейкам, размышляла: «Отмучился, говорят, перешел, говорят, в Царство Небесное» ...Помилуйте, да он там давно жил! А «сюда» только от жалости и любви к нам возвращался! Вот только сейчас, когда усталость пересилила земное притяжение, он решил, что оставаться «здесь» больше не имеет смысла. Наверное, так решил... Юра умел принимать решения. И за последствия всегда платил сам.

« И можно себе представить смиренный лик,

и можно себе представить огромный рост,

но он уходит так же прост и велик,

как был за миг перед этим велик и прост».

Прошла несколько кварталов и села на другую скамейку...

В то непредсказуемо жаркое лето под Москвой горели леса. В крошечной однокомнатной квартире-«хрущобе» умер замечательный артист Леня Енгибаров. Обвинять было некого. Разве что его ежедневные репетиции в такую жару, да немного водки, да — одиночество... Весть была тяжелая. Я спохватилась: где Юра? Я не слышала ничего о нем со вчерашнего дня! Перелом в Юриной жизни тогда был настолько катастрофическим, что мы могли в то лето потерять его! «Юра ночевал у меня и сейчас поехал к тебе», — сказал мне Леша Воскресенский, один из самых преданнейших ему друзей. Открывая Юре дверь, я плакала: «Леня Енгибаров умер…» Юра молча прошел в комнату, сел в кресло качалку и долго — скрип, скрип — качал кресло. Но вот я перестала всхлипывать, и Юра тоже перестал качать кресло.

«Что я могу тебе сказать, Ларисик? — не отрывая взгляда от окна, сказал Юра, — нам это еще предстоит…»

По Нью-Йорку ударил гром. Небо стало чернеть. Я побрела в кофейню. Пока шла, думала: надо было так страстно любить жизнь «здесь», как любил ее Юрий Левитанский, чтобы еще долго после того лета, сопротивляясь растущей усталости, продолжать миссию Поэта в пути на туманной дороге между Реальностью и Неведомым. «Оттуда» из только ему одному ведомого «сюда» пришли уникальные вести: « Кинематограф», «День такой-то», «Письма Катерине, или Прогулки с Фаустом», «Белые стихи» и даже притчи...

Какие у Реальности могут быть претензии к поэту?! Счеты какие могут быть у ее святой бессмыслицы с ним?! Опять ушел, не заплатив за постой в меблированных углах ее декорированных конюшен? Опять поклялся не на той Библии? Опять повторил (за Рембо): «Все, чему нас учили — ложь…»? Опять дал повод для сплетен? Кому из конюшен Реальности надо знать, в каком пиджаке ходил на прогулку с Фаустом? Или — как прошли торги с Дьяволом: продал душу оптом — вся душа за один призрак Маргариты, или в розницу — несколько похожих на нее? А если рвал душу на части, как жил потом? (Ах, сплетня? Прекрасно! До стихов ли время?) Профессионалу от Реальности не нравятся глагольные рифмы в его стихах?..

(Откуда это? Вспомнила! Кафе Redgi в Нью-Йорке, где я обсуждаю с Иосифом Бродским возможность перевода стихов Левитанского на английский язык. «Я знаю и люблю стихи Левитанского, — говорит поэт, к которому мне нельзя не относиться молитвенно, — но на английском языке ... не знаю... вот глагольные рифмы...» «Глагольные рифмы? — боднулась я, — а как же без них, простите? Чем будем «жечь сердца людей»?» «Удалось», подумала я, потому что мы оба долго смеялись. Затея была моей, и в планы Иосифа Бродского она никак не вписывалась.)

Я не знаю, как пишутся воспоминания о людях, к которым при их жизни относятся молитвенно. Опасная это вещь писать воспоминания: «Я» набирает высоту, и вес с каждой фразой, начинающейся с «я помню...» или с « помню, я + известное имярек…» Есть и другая, не меньшая, если не большая, опасность. Эту опасность разгадал Julian North, один из биографов Байрона. Он назвал ее «одомашивание Гения». Впустить посетителей в жизнь Поэта — значит позволить им интимный контакт с Гением. А тут уж, как известно, всякое может случиться... Тем более, если пишущий о потухшем пламени в пантеоне — вглубь пантеона, пока еще там бушевало пламя, часто не заглядывал. Вульгаризм «посетителей» пугает. А слово «гений» в приложении к Поэту мне кажется справедливым. И для отличия человеческого гения от «посетителей» никакое слово для меня не «высокое». (Надо же, прости Господи, и Заратустру как-то обозначить, чтоб не задавить в бойкий день распродажи уценённых товаров на рынке!)

В моей «Библии» Поэт — синоним Гения. А уникальность или ординарность его творений определяет лишь разницу в степени гениальности. Это — дрянь, что нет на планете Памятника Поэту. Пусть Безымянного. Не надгробья на его могилке, а Памятника, водворенного на Площади Всех Святых! А был бы такой, то каждый идущий в такую Мекку, нес бы с собой книжечку избранных стихов избранного им поэта, за жизнь (а не за душу) которого ему надо было бы молиться… Утопия? Что ж... Но Утопия, по-моему, лучше, чем Отчаянье. А то вот тут, в Реальности, у нас ведь как? В Утопию всех Утопий мы верим. А Памятник Поэту, человеку, знающему дорогу в Неведомое, для нас «утопия» или еще банальнее — «трата денег из бюджета». Молимся богам, которых не видели. Гением человеческого вдохновения нарисованными и раскрашенными, гением человеческого вдохновения слепленными из глины, струганными из дерева или выбитыми из камня боги доставлены «сюда» и расставлены по домам. Теперь можно сказать, что «мы их видели»!.. А Слово Божье? Надо же было кому-то перевести его на человеческий язык! Теперь, слава Творцу, мы и богов видели, и поговорить с ними можем. И о чем же мы говорим с ними ? Да все о том же: выговариваем себе контракт на «лучшие условия жизни за рубежом». (А мы «здесь» других взаимоотношений кроме торговли не знаем.) Поэтому нам Памятник Поэту, да еще на Площади Всех Святых — не просто утопия, а и прямое оскорбление! Меж тем все «сведенья» о богах поступали к нам от того, кто с богами любил и мог общаться только на равных... «Здесь», среди нас, было время, когда он с нами щи хлебал или водку пил, а уходя, оставил нам ясный «путеводитель в Царство Небесное»: тончайшее сплетение, переплетение узлов и нитей из шести человеческих чувств — вдохновенный дар поэта… Аллелуйя!

Господи, помилуй!

Отчего же мы на него-то не молимся?!

«Трава права, а вы — увы», — сложил однажды Юрий Левитанский весь вековой опыт мудрости в короткую притчу. А обронил ее как-то случайно, даже сам не заметил... А ведь это — «осторожно! не убий!». Aмен. Проповедь окончена.

Я не знаю, как пишутся воспоминания о человеке, к которому при его жизни относятся молитвенно. Вот придут (если еще не пришли) к Юрию Левитанскому, профессионалы — «веды», пишущие для неведующих профессионалов и, проанализировав русскую поэзию, ( не сомневаюсь) назовут его уникальным поэтом. Вот друзья его, свидетели реальной жизни поэта, напишут воспоминания о нем. Может, какие-то письма его найдутся, может, откопается (ах! скандал?) сокрытое до сих пор от публичного обозрения «событие», которое заставит читателей гламурных журналов заговорить о нем, и вся жизнь его — от юного солдата до уникального поэта — мелькнет в программе «культурных передач». Может, женщина, из числа тех, которые влюблялись в него, захочет опубликовать историю своих чувств, и, пропустив их через фильтр времени и достигнутого со временем понимания, расскажет о его роли в ее жизни? О его роли в ее жизни, а не наоборот. Тяжкая ноша вины перед ней спадет с Юриных плеч.

У меня же ничего такого нет. Есть только то, что я себе вымолила у него еще при его жизни. Есть понимание: Как Показать Осень, Как Показать Зиму, Как Показать Весну, Как Показать Лето. И как писать воспоминания, но это — О Скрипке, Об Оранжевых Абажурах или О Шарманке. О человеке же, у которого я молитвенно и религиозно училась строить воздушные замки на песке, как писать воспоминания, я не знаю.

Июль, 2009. Нью-Йорк

Другие материалы