Юрий Левитанский: «Опыт, который всегда со мной»

Есть поэты, у которых что ни год — то книга, иногда и две, да и в периодике их имена встречаются часто. А иные выносят на читательский суд свои стихи значительно реже: подчас от одной книги, от одной большой публикации до другой проходит немалое время. Так вот и у Ю. Левитанского.

В предисловии к его книге «Теченье лет» М. Луконин писал: «... Стихи он выдает скупо, как бы стесняясь, расстается с ними так неохотно и застенчиво, что диву даешься. Зато и стихи Левитанского все выношены и отточены, и в самих стихах нет суеты... У него своя интонация, свои рифмы, свои краски, а главное, есть то неуловимое свое, что делает поэта, — свой талант жить, и думать о жизни и выражать это сильными и волнующими стихами».

А вот признание самого Левитанского:

О том, как являются поэту cтихи — находят ли они eго сами, застают врасплох, неожиданно зазвучав, или поэт ищет их, и что же такое выход автора со своим словом к читателю, что значит для него самого рождение новой книги — об этом мы и говорили с Ю. Левитанским за его рабочим столом, где лежит рукопись новой его книги «Письма Катерине, или Прогулке с Фаустом». Но о ней потом...

— Мне представляется, что поэт не должен писать много. Многословье, многостишье, многоизданье приводят в конце концов к снижению качества. «Ни дня без строчки» — хорошая идея, и все же я не убежден, что с поэтом должно происходить именно так. Писать поэту должно тогда, когда что-то не дает ему покоя, берет, что называется, за горло. Вот проснулся ночью и написал строчку, или строфу, или стихотворение — иначе уже не уснул бы. Работа профессионального литератора, конечно, постоянна, и поэт трудится без отдыха в том смысле, что и во сне происходит эта работа, и во время ходьбы по улице, и вообще в самых неожиданных ситуациях и положениях. Пока ты жив — уйти, отвлечься, оторваться от нее уже невозможно. Но писание стихов как таковое и тем более печатанье, думаю, недолжно быть столь уж частым.

— Как вы пишите стихи?

— Хорошо сказано у замечательного грузинского поэта, помните: «Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут меня». Вероятно, количество жизненных впечатлений, количество виденного, пережитого, продуманного, прочувствованного, требуя выхода, порождает эти зыбкие порой и сперва неясные импульсы в виде строки, интонации, четверостишья, стихотворного ритма. В самом этом акте присутствует элемент подсознательного, иррационального. Умирая в госпитале, сам того не сознавая, что нахожусь на грани, а в общем-то, уже почти за гранью жизни, ощущал я в себе это странное движение, шевеление каких-то слов и звуков, ставших впоследствии строчками стихотворения: «А как я умирал на железной койке, молодой, со вспоротым животом!..» Неоднократно такое происходило со мной и в другие очень трудные моменты и помогало выживать и жить. В этом смысле стихи пишу без карандаша и бумаги, и так, насколько мне известно, происходит с большинством поэтов, а процесс писания как таковой — записывание, переписывание, вымарывание, поиски нужного слова — это уже потом. Так пришла однажды неведомо откуда и строка — «Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!», а потом повела за собой и все стихотворение, ставшее вступлением в книгу, да и весь замысел книги «Кинематограф» начался, вероятно, оттуда. Вообще реже появляются стихи, писанные сразу от первой строки до последней. Кстати, замечу, что лучшими, по моему мнению, бывают как раз те внезапно явившиеся строки…

— Что, по-вашему, включает в себя понятие «новая книга»?

— Мне всегда казалось, что новая книга поэта — это не просто собрание написанных за какой-то срок стихотворений, но и некое, если воспользоваться архитектурным термином, сооружение, являющее собой итог поисков, открытий размышлений. В самом понятии «новая книга» самым существенным поэтому представляется именно этот эпитет, это определение — новая. Такая книга хотя бы в той или иной степени, но обязательно раскрывает новые качества в творчестве поэта, не просто прибавляет количество печатных листов или стихотворных строк, в какой-то мере повторяющих сделанное раннее.

— Для вас, видимо, важна и сама композиция поэтической книги? В свое время критика отмечала некоторые особенности построения книги «Земное небо», а книгу «Кинематограф» называли даже поэмой.

— И все-таки это не поэма, а книга стихов. Но построение ее достаточно отчетливо, строго и точно, в нем проглядывается даже некое подобие сюжета, — все это переплетение фрагментов сценария, снов, воспоминаний.

Принцип киномонтажа должен был, по моему замыслу, не только создать фон происходящего, но и помочь показать целую жизнь человека, которая пришлась на интересные и трудные десятилетия. Конечно, «Кинематограф» в этом смысле книга особая, в ней принцип монтажа выдержан наиболее последовательно и строго. Но и в следующей — «День такой-то» — нетрудно заметить признаки определенного построения, хотя и менее сложного, чем в «Кинематографе». Грубо говоря, если «Кинематограф» был в некотором роде панорамой или обозрением целой жизни, то «День такой-то» — попытка пристальней и подробней вглядеться в один день, в один час, в одно мгновение быстротекущей жизни.

— Почему так, несколько странно, названа ваша новая книга  — «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом»?

— «Вот и живу теперь — поздний», — писал я в одном из стихотворений. Это ощущение запоздалости чего-то главного есть, как мне кажется, у многих людей моего поколения. Предыдущая моя книга «День такой-то» заканчивается стихами: «Если бы я мог начать сначала бренное мое существование…»

И вот в новой книге [«Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом»] автор вознамерился не то, чтобы остановить мгновение зрелой поры, более зрелого понимания вещей, истоков, не только оглянуться на то, что было сделано прежде, но и написать жизнь зрелого человека, прошедшего все мыслимые испытания и как бы попытавшегося растянуть во времени новое свое существование…

Все это я говорю сейчас, вероятно, весьма смутно, но именно таково мое ощущение этой книги, а там уж дело критиков — истолковать ее так или иначе.

— Может быть, то, что я скажу вам покажется несколько неожиданным, поскольку тема войны все реже звучит в ваших стихах последних лет, но если взять ваше творчество в ряду не только поэтов, но и прозаиков военного поколения, то думается, что ваша поэзия созвучна прозе Быкова. Близка она и тем, что М.Луконин определял, говоря о вашей поэзии, как «тонкую углубленность мысли и чувства, акварель душевных переживаний», и тем, что у вас, как и у Быкова, нет вещей монументально эпических, панорамных, но ваши стихи, собранные вместе, как и его «маленькие романы», — это ли не достоверное масштабное сказание о человеке, его духовном потенциале, его нравственной и этической позиции! Тот, кого опалила война, и сегодня, «день такой-то», имеет на жизнь свой угол зрения.

— Как-то Хемингуэй сказал, что писатель, не прошедший школу войны, — это не писатель. Высказывание, конечно, полемическое, тем более что мы знаем блистательные примеры, его опровергающие. Но есть в нем и несомненный резон, суть которого в том, что война дает человеку опыт, ни с чем не сравнимый, как бы концентрат целой жизни или даже нескольких жизней. И бесценен этот опыт не только потому, что дает возможность рассказать об увиденном своими глазами на войне — главное, он позволяет резче, сильнее чувствовать огромность, бесконечность и одновременно быстротечность жизни и каждого ее мгновения, дорожить им, этим мгновением, дорожить испытанными кровью человеческими чувствами...

— И антологию своих переводов стихов поэтов социалистических стран Европы вы назвали «От мая до мая», тем самым подчеркнув, что ее истоки — в победном мае 1945 года.

— Да, именно так. Выход этой книги ознаменовал для меня итог работы над переводом поэзии соседних стран, которые я прошел дорогами войны. Потому это было для мня и делом чести — издать впервые такую вот маленькую антологию, антологию в которой представлены самые лучшие поэты этих стран.

— Многие поэты военного поколения обратились в своем творчестве к повестям, романам, запискам и т.д. А как вы относитесь к прозе: не думали ли попробовать себя как прозаик?

— Прямо скажу: прозу обожаю. Писать прозу — это для меня блаженство. У меня есть вещи, к сожалению, незавершенные — рассказы, еще куски чего-то, куски повести, которую я замышлял, писал, да так и не дописал. Для писания требуется какая-то иная форма существования, а моя жизнь все как-то складывалась так, что сидеть за столом регулярно не удавалось. Так или иначе, но до сей поры я, увы, не создал ни одного завершенного прозаического произведения. А года, как известно, к суровой прозе клонят, и я все тешу себя надеждой, что все-таки завершу это, завершу то. Много есть просто просящегося на бумагу и мемуарного характера, потому что жизнь моя скрещивалась с жизнями ряда замечательных поэтов, которых уже нет сегодня среди нас. И грех о них не вспомнить, не рассказать.

 Начав войну добровольцем в июле сорок первого, я окончил ее в Чехословакии, а потом попал в Китай, где участвовал в той короткой войне с японцами, а после прибыл в Иркутск, демобилизовался и в Москву вернулся лишь в 1955-м. Эти десять лет, прожитые в Сибири, тоже были для меня бесценной школой жизни. Сибирь Восточную исколесил я вдоволь, плавал по большим ее и малым рекам, жил в больших и малых городах, селах. Замечательных людей узнал, полюбил и навсегда подружился с ними.
 Сибирь для меня — это первые публикации, выход первой книги, хотя и весьма еще наивной и несовершенной. А еще знакомства, встречи и совместные поездки с многими замечательными писателями — с Сейфуллиной и Горбатовым, с Эренбургом и Пабло Нерудой, начало долгих, теплых, дорогих и важных для меня отношений с Твардовским, многолетней тесной дружбы со Смеляковым, братской дружб ы с Яшиным и Лукониным. Об этом тоже надеюсь еще написать.